 |
294
|
в Помпеях. При всех различиях в культурах разных народов, покоренных
Римом, каждый из них испытал влияние победителей. На берегах Ла-Манша,
на Тигре и Евфрате, в Верхнем Египте — повсюду легко обнаружить
следы единой и однородной римской материальной и художественной
культуры: стены из обожженного кирпича или так называемого римского
бетона, амфитеатры и цирки, термы и акведуки, классические ордеры
в монументальной архитектуре, пластические композиции, опирающиеся
на греческие образцы, и т. п.
Римское искусство первых веков империи представлено в провинциях
многими памятниками. Назовем лишь некоторые. Это «Мэзон каррэ»
— «Квадратный дом» в Немаузе в Нарбоннской Галлии (нынешний южнофранцузский
город Ним): обнесенный коринфской колоннадой небольшой храм, построенный
в 16 г, до н. э. Агриппой и посвященный внукам Августа — Гаю и
Луцию Цезарям. Не менее знаменит римский акведук первой половины
I в. н. э. длиной 262,5 м, высотой 47,4 м, сооруженный близ того
же города Немауз и называемый ныне Пон дю Гар. Красивый двухъярусный
акведук служит сегодня украшением живописных окрестностей Нима.
В том же Ниме и Арле сохранились римские амфитеатры, в Трире,
древней Августе Тревирорум. — Порта Нигра, хорошо укрепленные
городские ворота. Испания славится величественным акведуком в
Сеговии, Северная Африка — комплексом городских построек начала
II в. н. э., включая Арку Траяна, в Тимгаде в Алжире; хорошо известны
археологам и туристам также римские руины города Кирена в Ливии.
Великолепный пример «римского барокко» — круглые, изящные, прихотливых
форм сакральные постройки в Баальбеке в Сирии; там же возвышаются
колонны и арки, оставшиеся от некогда цветущего города Пальмира.
Провинциальное античное искусство Египта лучше всего представлено
всемирно знаменитыми «файюмскими портретами» — мягкими реалистическими
изображениями мужчин, женщин, юношей, выполненными в технике энкаустики
(восковой темперы) на досках (I—III вв.) и обнаруженными в 1887
г. в египетском оазисе Файюм. Немало памятников римского искусства
и материальной культуры найдено также в Центральной Европе — например,
в римских укрепленных центрах на Дунае: Аквинк в Венгрии и Карнунт
в Австрии.
ОБРАЗОВАНИЕ
В I и особенно II в. н. э. на территории всей империи значительно
увеличилось число частных начальных школ и школ, которые мы могли
бы назвать средними. Тем не менее начальных школ по-прежнему не
хватало, и еще в IV в. Флавий Вегетий Ренат, автор трактата по
военному искусству, жаловался на то, что среди легионеров очень
велика доля неграмотных. Школы были довольно примитивны: занимались
большими группами в маленьких и тесных помещениях, а обучение
чтению и письму
|
|
|
295
|
основывалось на чисто механических приемах. Бели вспомнить, что
дети выучивали сначала названия всех букв алфавита и только потом
узнавали, как они пишутся, то станет понятно, почему обучение
чтению и письму растягивалось в римской школе на несколько лет.
Учителя за свой труд получали мало и вынуждены были подрабатывать
на стороне; социальный статус учителей, рекрутировавшихся чаще
всего из вольноотпущенников, также был крайне низок. Эти и многие
другие причины способствовали тому, что эффективность обучения
в римских школах, несмотря на их расцвет во II в. н. э., оставляла
желать лучшего.
Авторитет педагога зиждился обычно на применении плетки или розги.
В этом смысле мало что изменилось в эпоху империи со времен Горация,
который своего учителя-грамматика Орбилия Пупилла наделяет эпитетом
«плагозус» — «драчливый». Бывали, правда, и такие педагоги, что,
желая увлечь детей, побудить их учиться старательнее, делали им
маленькие подарки: например, как вспоминает тот же Гораций, угощали
их печеньем. Однако такие случаи были редки и происходили только
у более обеспеченных учителей, заинтересованных вдобавок в том,
чтобы облегчить детям усвоение школьных премудростей. Особенно
внимательно относились частные учителя к детям из богатых семей:
известно, что сын крупного афинского землевладельца и оратора
Герода Аттика во II в. н. э. обучался азбуке на дощечках из слоновой
кости, а для закрепления пройденного материала его учитель прикреплял
изображения тех или иных букв к спинам рабов и заставлял их по
очереди проходить перед учеником.
Закончив начальную школу, где учили читать, писать и считать
ва счетах, отпрыск состоятельных родителей мог продолжать обучение
у учителя-грамматика. Обучение как в римских, так и в греческих
школах носило характер литературно-эстетический. Учили прежде
всего читать и толковать отрывки из произведений древних авторов
— греческих и римских, а уже к концу I в. до н. э. в круг обязательного
чтения в школах вошли Цицерон и Вергилий, а вскоре школьными классиками
стали также Овидий, ритор Анней Сенека Старший, его племянник
поэт Марк Анней Лукан и др. При разборе сочинений классических
авторов главное внимание уделяли эстетическому и моральному анализу,
но не забывали и о мифологических, исторических и географических
комментариях, если они были необходимы. Обучение было всецело
гуманитарным, наукой всех наук считалась риторика, и после завершения
курса у грамматика ученик переходил к ритору, который вводил его
в тайны построения речей — сначала в теории, затем и на практике,
путем долгих упражнений в красноречии. Ученики тренировались составлять
вступления к речам или эпилоги, потом приучались выступать публично,
стремясь избрать как можно более необычную и изысканную, как можно
более далекую от реальной повседневности тему. Не удивительно,
что истинно образованные, просвещенные римляне того времени
|
|
|
296
|
с неодобрением относились к подобной системе обучения, и недаром
с уст философа Сенеки слетели горькие слова критики: «Не для жизни
учимся, а для школы».
ФИЛОСОФИЯ
Одной из характерных черт интеллектуальной жизни первых веков
империи был всеобщий интерес к философии. Время это не выдвинуло
создателей новых философских систем: виднейшие тогдашние мыслители
— Сенека, Эпиктет, Плутарх — были эклектиками. Но увлечение философией
благодаря деятельности бродячих киников стало массовым. Причем
внимание общества все больше смещалось от метафизики и других
философских дисциплин к тому, что волновало и волнует всех, —
к этике. Именно о ней больше всего размышлял и писал Луций Анней
Сенека, богатый и влиятельный человек, советник Нерона. Позднее,
испытав опалу, оттесняемый вместе со всей старой римской знатью
от управления государством, он стал искать утешение в философии
и писании трагедий. Но и удалившись от дел, живя уединенно, Сенека
не избежал трагического финала: по приказу императора он покончил
с собой, разделив участь всех жертв деспотизма династии Юлиев-Клавдиев.
Как и других образованных римлян, испытавших превратности судьбы,
его больше всего влекла к себе философия стоиков в соединении
с элементами иных философских учений. В своих трактатах-диалогах,
в письмах к молодому другу Луцилию он энергично и эмоционально
проповедует необходимость для человека освободиться от всех тревог,
научиться спокойно и достойно переносить самые неожиданные удары
судьбы. Тот, кто избавится от разрушительных страстей и вооружится
стоической мудростью, обретет то желанное «спокойствие духа»,
которое и является целью жизни и высшим благом. Исповедуя в трактатах
и письмах презрение к сиюминутному и преходящему, к материальному
достатку и удобствам, философ, однако, не всегда мог согласовать
свои принципы с собственным укладом жизни: многие в Риме знали,
как он различными способами, не избегая и ростовщичества, увеличил
унаследованное им от отца, ритора и историка Сенеки Старшего,
богатство. На этот разлад между тем, чему он учил, и тем, как
протекала его собственная жизнь, Сенека сам не раз с иронией указывал
в письмах к Луцилию.
Философия стоиков, уводившая человека от превратности жизни внешней
к духовным глубинам жизни внутренней, давала утешение не только
Сенеке, но и многим представителям сенаторской знати, настроенным
оппозиционно по отношению к принцепсам из династии Юлиев-Клавдиев.
Идеалам и ценностям старого римского нобилитета уже не находилось
места в тогдашней общественной жизни государства. Не удивительно,
что столько философов-стоиков пали жертвами преследований и репрессий.
Судьбу Сенеки повторил поэт Марк Анней Лукан, приверженный
|
|
|
297
|
стоическому мировоззрению: некогда близкий друг Нерона, он затем
впал в немилость и вынужден был покончить с собой. Через год,
в 66 г. н. э., был казнен за участие в оппозиции сенаторстоик
Публий Клодий Фразеа Пет, В ссылку были отправлены выдающиеся
философы Луций Анней Корнут, учитель Лукана, и Музоний Руф, учитель
оратора и философа Диона Хрисостома из Прусы. Но и в правление
Флавиев к философам власти относились весьма враждебно, и их дважды
изгоняли из Рима: в 74 г. при Веспасиане и в 95 г. при Домициане.
Отношение к стоикам изменилось лишь с восшествием на престол
«наилучшего принцепса» Траяна. В свою очередь, изменилось и отношение
самих философов к монархии. Если в I в. н. э. люди, приверженные
учению стоиков, находились обычно в оппозиции к императорам, то
в начале II в. Дион Хрисостом в трех речах о царской власти рисует
идеал справедливого монарха и всячески подчеркивает различия между
ним и самозванным тираном. Справедливый правитель подобен солнцу:
заботится о своем народе, постоянно трудится для его блага, неподкупен,
презирает золото и драгоценные камни, а украшает свой дворец воинскими
трофеями, занимаемое им положение воспринимает как гражданское
служение. В речах Диона Хрисостома дается развернутое морально-философское
обоснование императорской власти Траяна.
Мир и союз между императорами и философами при Траяне продолжались
в течение всего II века и нашли символическое выражение в фигуре
императора-философа Марка Аврелия. До этого Адриан постоянно окружал
себя софистами, Антонин Пий назначал пенсии философам во всех
провинциях, Марк Аврелий же сам занимался философией. Он оставил
нечто вроде дневника самовоспитания под названием «К самому себе»,
наполненного размышлениями об этике, о собственных несовершенствах,
о неизбежном разладе между идеалом и жизнью. Свою императорскую
власть Марк Аврелий понимает — в соответствии с учением стоиков
— как возможность и обязанность служения обществу. Сам, будучи
стоиком, император, однако, щедро раздавал пенсии представителям
и других философских школ: академикам-платоникам, перипатетикам,
эпикурейцам, заботился о поддержании традиций этих древних школ
в Афинах.
О том, как широко распространился в тогдашнем обществе интерес
к философии, говорит тот факт, что наиболее выдающийся философ-стоик
на рубеже I—II вв. н. э., Эпиктет, был рабом. Подобно своему учителю
Музонию Руфу он только проповедовал, а сам ничего не писал — его
поучения записывали его ученики и последователи; одним из них,
издавшим наставления Эпиктета, был историк Арриан. Как и другие
стоики, Эпиктет больше всего интересовался этическими вопросами.
Он также учил, что существует промысел божий, что внутренне свободен
и счастлив лишь тот мудрец, у которого есть только «небо, земля
и жалкий плащ», но который «ни в чем не нуждается». Учение Эпиктета
давало утешение всем угнетенным, ибо снимало различия между рабами
|
|
|
298
|
и свободными: по мнению философа, свобода и несвобода — категории
моральные. Подлинным господином и царем, подлинно свободным является
лишь мудрец, освободившийся от страстей и низких потребностей.
Близкие к стоическим идеалы отречения от материальных благ, жизни
в согласии с природой провозглашали тогда также киники, обращавшиеся,
как и прежде, к городским низам на понятном им языке. Фигура нищего
бродячего проповедника-киника по-прежнему очень характерна для
улиц Рима и провинциальных городов, но теперь к поучениям киников
все чаще прислушиваются и люди образованные, такие, как Дион Хрисостом.
В самые жестокие времена Калигулы, Нерона, Домициана немало было
уличных философов-киников, которые своей жизнью подтверждали то,
чему учили. Достаточно назвать грека Деметрия из Суния, проповедовавшего
сначала в Коринфе, а затем в Риме и державшего себя весьма непочтительно
и смело перед императорами.
Деятельностью стоиков и киников картина развития философии в
I—II вв. н. э. не исчерпывается. Среди авторов, писавших на моральные
темы, больше всех известен, хотя и не как философа а как создатель
знаменитых параллельных жизнеописаний великих греков и римлян,
Плутарх из Херонеи. Близкий к платоновской Академии, он в своих
многочисленных моралистических трактатах, философских диалогах
и посланиях, написанных прекрасным, полным живости и обаяния языком,
выступает, скорее, как эклектик. Он не чужд и стоических воззрений,
но ригоризм и крайности всех философских школ ему претят, и он
часто спорит со стоиками и эпикурейцами, поверяя их учения своим
природным здравым смыслом, жизнелюбием и терпимостью. Этические
интересы Плутарха охватывают и сферу семейную, и сферу политическую.
К императорской власти он, как и уже упоминавшийся Дион Хрисостом
из Прусы, относится позитивно, но и требовательно, называя правителей
«слугами бога, помогающими ему в заботах о благополучии людей,
дабы те блага, которые бог предназначил для людей, они отчасти
раздавали, отчасти же берегли».
Эклектизм Плутарха как философа-моралиста был характерен для
академиков-платоников еще со времен Антиоха из Аскалона, учителя
Цицерона, и все попытки некоторых философов II в. н.э. очистить
наследие Платона от наслоений перипатетических и стоических учений
не дали больших результатов. Во второй половине II в. грек Нумений
назвал Платона Моисеем, говорившим по-аттически, и в этих словах
нашел символическое выражение философский синкретизм тех лет,
соединивший учение Платона с пифагорейством, со своеобразной философией
Филона Александрийского, попытавшегося свести воедино греческое
философское наследие и иудаизм, а также с элементами религиозных
представлений евреев и персов.
|
|
|
299
|
НАУКА
Как и предыдущий период в истории римской науки, эпоха первых
императоров отмечена не столько умножением знаний, сколько энциклопедизмом,
стремлением освоить и систематически представить уже накопленные
научные достижения. Однако это не значит, будто в 1—II вв. н.э.
не появлялись выдающиеся творческие умы, замечательные ученые,
такие, как Клавдий Гален в медицине, Клавдии Птолемей в географии
и астрономии, Сальвий Юлиан в области права.
Из наук гуманитарных наивысшего расцвета достигла филология.
Греческие филологи усердно писали комментарии к Гомеру, Гесиоду,
поэтам-лирикам и даже к таким более поздним авторам, как Аполлоний
Родосский, Римские ученые стремились подражать грекам. Так, грамматик
Асконий Педиан прославился своими комментариями к речам Цицерона
и, как рассказывает Светоний, написал также «книгу против хулителей
Вергилия». Марк Валерий Проб тщательно исправил, снабдил примечаниями
и издал несколько рукописей римских поэтов, в том числе Лукреция,
Вергилия и Горация. Во II в. н. э. с его любовью к греческим древностям
появилось множество словарей и справочников, где разъяснялось
значение и фиксировалось правильное написание слов, встречающихся
в старой аттической литературе. Подобный же интерес вызывало тогда
и прошлое латинской литературы. Среди частых в то время сборников
занимательных извлечений из сочинений древних писателей и ученых
выделяются «Аттические ночи» Авла Геллия. В 20 книгах «Аттических
ночей» собраны выписки из самых разных старых римских авторов,
в частности из речей Катона Старшего и братьев Гракхов, снабженные
интересными комментариями биографического и филологического характера
— наблюдениями над словоупотреблением, стилем и отчасти тематикой
архаических римских писателей и т. п. Громадный труд Авла Геллия
столь же показателен для интеллектуальной атмосферы того времени,
как и дискуссии о редких словах и выражениях, проходившие между
императором Адрианом и грамматиком Теренцием Скавром.
Но если в целом в грамматике и филологии греки намного опережали
римлян, то область права оставалась доменом римских юристов. Здесь
соперничали между собой несколько школ правоведов, к одной из
которых принадлежал выдающийся законовед эпохи Адриана Сальвий
Юлиан. По поручению императора он просмотрел все существовавшие
к тому времени преторские эдикты (напомним, что преторы осуществляли
верховную судебную власть) и, отобрав те, что еще соответствовали
изменившимся условиям жизни, привел их в систему, а затем свел
в единый, обязательный для всех постоянный преторский эдикт, который
таким образом впитал в себя все самое ценное в предшествовавших
судебных решениях.
К той же школе правоведов, основанной при Тиберии юристом
|
|
|
300
|
Мазурием Сабином и потому называвшейся сабинианской, принадлежал
и Гай, провинциальный юрист, автор сохранившегося до наших дней
учебника римского права «Институции», отличающегося последовательностью,
систематичностью и ясностью изложения материала.
Математику, астрономию, географию II в. н.э. прославил Клавдий
Птолемей. В его главном труде «Альмагест» — энциклопедическом
своде астрономических знаний древних представлена и созданная
им знаменитая геоцентрическая модель мира, остававшаяся в Европе
основой воззрений на устройство Вселенной вплоть до появления
системы Коперника. Птолемей же разработал математическую теорию
движения планет вокруг покоящейся Земли, позволявшую заранее определять
их положение на небе. В трактате «География» он собрал воедино
все имевшиеся тогда сведения об обитаемом мире. На карту Птолемея
впервые были занесены некоторые местности и населенные пункты
отдаленных от Средиземноморья уголков Европы, в частности территория
будущих польских земель отмечена названием Калиссия (нынешний
Калиш).
Среди множества греческих врачей эпохи империи наибольшей известности
достигли двое: анатом и физиолог, смелый экспериментатор Гален
и акушер и педиатр Соран Эфесский, чье имя в средние века стало
таким же символом медицины, каким имя Аристотеля было для философии.
По зоологии и ботанике оригинальных работ почти не было — преобладали
занимательные компиляции, вроде сочинения Элиана Клавдия «О природе
животных», или же труды чисто прикладные, такие, как справочник
лекарственных растений «О лечебной материи» Педания Диоскурида.
У римлян интерес к естественным наукам нашел выражение в создании
популярных энциклопедических сводов, где на латинском языке излагались
уже накопленные в эллинистическом мире научные знания. Дело энциклопедиста
Варрона продолжил при Августе и Тиберии Авл Корнелий Цельс, собравший
в обширном труде под названием «Науки» разнообразные сведения
о земледелии, риторике, военном деле и медицине. Единственная
сохранившаяся часть этого произведения посвящена как раз медицине;
она показывает полную зависимость автора от греческих источников,
но вместе с тем и его незаурядные способности в разработке собственной
латинской медицинской терминологии. Энциклопедический характер
носит и «Естественная история» Гая Плиния Секунда Старшего, поражающая
громадной эрудицией, неутомимой любознательностью к трудолюбием
автора, который, как он сам с гордостью пишет, изучил две тысячи
книг. В 37 книгах «Естественной истории» содержатся ссылки на
327 греческих и 146 латинских произведений, и она поныне служит
неисчерпаемым кладезем сведений по античной географии, этнографии,
физиологии, зоологии, ботанике, фармакологии, минералогии, а также
по истории древнего искусства. Для людей античности
|
|
|
301
|
и средневековья труд Плиния Старшего оставался едва ли не главным
источником естественнонаучных знаний.
Кроме права, римляне в первые века империи внесли оригинальный
вклад и в такую науку, как агрономия. К сочинениям Катона Старшего
и Варрона прибавился в I в. н. э. трактат Луция Юния Модерата
Колумеллы «О сельском хозяйстве» — настоящая агрономическая энциклопедия,
из которой мы сегодня можем многое узнать о развитии земледелия
и аграрных отношений в Италии времен первых императоров и о начальных
симптомах кризиса, охватившего вскоре сельское хозяйство Римской
империи.
РИТОРИКА
В I—II вв. н. э. риторика сделала большие успехи и оказывала
огромное влияние и на философию, и на историографию, и на литературу.
Триумф искусства красноречия выразился и в назначении Веспасианом
пенсий учителям риторики в Риме. На смену частным преподавателям
пришли учителя публичных школ, получавшие жалованье от государства.
Первым из них был известный ритор Марк Фабий Квинтилиан, написавший
большой трактат «Воспитание оратора» в 12 книгах. По мнению Квинтилиана,
которое тогда разделяли многие, искусство красноречия следовало
трактовать широко, не сводить его к обучению только риторике,
но сделать частью программы всестороннего философского воспитания
и образования; в этом представлении об идеальном ораторе как гармонической
и глубоко образованной личности слышны отзвуки идей Цицерона,
выраженных им в трактате «Об ораторе». Характерным было суждение
греческого ритора II в. н. э. Элия Аристида: благодаря риторике
можно достичь четырех главных добродетелей — рассудительности,
умеренности, мужества и справедливости, Выдающихся ораторов чтили
императоры и отдельные города: воздавали им пышные почести, ставили
их статуи в библиотеках, выплачивали им денежные премии и пенсии
или даже, как преемника древних софистов Полемона, освобождали
от платы за проезд по морю и по суше.
Сами темы речей по-прежнему были далеки от жизни: ораторы выступали,
говоря о давно минувших исторических событиях, или вообще избирали
темы отвлеченные или вымышленные. Состязания в красноречии напоминали
театр, и блеснуть неожиданной конструкцией фразы, редким словом
или выражением, оригинальным доводом, значило вызвать у слушателей
такой же восторг и одобрение, какие выпадали на долю популярным
мимическим актерам. Немало авторов насмехались тогда над тщеславием,
напыщенностью и многословием ораторов. Подражая греческим софистам
V в. до н. э., продолжая их традиции, многие греческие риторы
сами начали называть себя софистами. Расцвет "второй софистики"
приходится на II в. н. э., когда блистали такие прославленные
в то время ораторы, как Полемон, Герод Ат-
|
|
|
302
|
тик. Фаворин из Арелата, Элий Аристид. Звучали речи — от высокопарных,
торжественных похвал отдельным городам и гимнов в честь богов
до шутливых пародий на речи великих афинских ораторов V—IV вв.
до и. э. (пример — написанное от имени Демосфена заверение в том,
что он не брал взяток).
К деятелям «второй софистики» принадлежал также ритор и философ,
а затем язвительный сатирик, высмеивавший и риторов, и философов,
Лукиан из сирийского городка Самосата. Его недаром называют «Вольтером
античности». В комических и сатирических диалогах, написанных,
как и подобало софисту II в. н.э, изящным и чистым аттическим
диалектом, Лукиан обличает суеверия и религиозное шарлатанство,
насмехается над философами всех известных в античном мире школ
и даже олимпийских богов изображает без всякого почтения, как
простых обывателей, подверженных мелким страстям и предрассудкам.
В лице этого скептика и рационалиста античная культура обрела
своего ироничного ценителя и беспощадно насмешливого критика.
Ничто не укрылось от его иронического взгляда: ни традиционная
религия Зевса, ни новейшие мистические учения, ни еще совсем юное
христианство. Но и Лукиан, особенно в молодости, не чужд был обычного
тщеславия софиста-ритора: как и те, над кем он впоследствии издевался,
он выбирал для торжественных панегириков неожиданные, парадоксальные
темы, становившиеся для автора самоцелью. Именно Лукиану принадлежит
«Похвала мухе», столь же характерная для риторики II в. н. э.,
как и написанные высоким стилем похвальные речи Элия Аристида
греческим городам и Риму.
С богатой, плодотворно развивавшейся, представленной многими
громкими в то время именами греческой риторикой римская, конечно
же, соперничать не могла. Здесь тон задавал Квинтилиан, ревностно
отстаивавший традиции ораторской прозы Цицерона. Многим обязанный
греческой теории красноречия, он, однако, в «Воспитании оратора»
предостерегает от «сладких пороков», которые находит в стиле современной
ему риторики. Предостережение вполне уместное, ведь и в Риме появлялись
единомышленники и подражатели греческих софистов. Страстному увлечению
греческих риторов древней аттической литературой соответствовал
в Риме возросший интерес к архаической латинской словесности.
Так, император Адриан и его литературно-философское окружение
предпочитали Энния Вергилию, а Катона Старшего Цицерону. Типичным
«архаистом» был Марк Корнелий Фронтон, уроженец римской провинции
Африка, ритор, учитель Марка Аврелия. Как и многие образованные
римляне того времени, он был эллинофилом, дружил с уже упоминавшимся
греческим софистом, оратором и очень богатым человеком Городом
Аттиком и сам писал и по-латыни, и по-гречески, причем в своих
греческих сочинениях он — аттицист, а в латинских — приверженец
римской архаики. Лукиан написал похвалу мухе — Фронтон оставил
панегирики дыму, земному праху и даже лени.
|
|
|
303
|
ИСТОРИОГРАФИЯ
Писать историю с независимых, объективных позиций стало уже при
первых римских императорах делом весьма небезопасным. Пример историка
Кремуция Корда, который за восхваление последних защитников республики
— Брута и Кассия заплатил вынужденным самоубийством и сочинение
которого было при Тиберии публично сожжено, подействовал устрашающе.
Дабы избежать репрессий, следовало или писать историю в официозном
духе, прославляя династию Юлиев-Клавдиев, как это делал Веллей
Патеркул, или же, уклонившись от рассказа о современных автору
событиях, обратиться мыслью ко временам как можно более отдаленным
— так поступил, в частности. Квинт Курций Руф, трудясь над книгой
«О деяниях Александра Великого». Можно было, наконец, заняться
собиранием занимательных исторических анекдотов — по этому пути
пошел Валерий Максим, написавший «Девять книг достопамятных деяний
и изречений».
Только когда эпоха «дурных цезарей» миновала, после убийства
Домициана, стряхнул с себя вынужденное молчание самый выдающийся
из историков того времени Публий Корнелий Тацит. Не принадлежа
к сенаторской знати по рождению, он явился, однако, выразителем
ее оппозиционных настроений, ее пессимизма. Республика невосстановима,
установление принципата было исторически неизбежным, но императорская
власть и свобода граждан, принцепс и сенат оказались при династии
Юлиев-Клавдиев трагически несовместимы, и эту трагедию общества,
в котором он вырос, Тацит и изображает в своих книгах — «Истории»
и «Анналах». Пользуясь свободой, обретенной, как ему кажется,
после падения жестокого тирана Домициана, историк хочет описать
в назидание и предостережение потомкам недавнее бесславное прошлое,
его позор и преступления. Вместе с тем он прославляет тех немногих
отважных и достойных граждан, особенно из рядов сенатской оппозиции,
кто решился в мрачную эпоху Тиберия, Калигулы или Нерона бросить
вызов деспотизму, произволу и всеобщей деморализации.
Пессимизм Тацита в отношении современного ему общества виден
и в том, как он описывает порядки и нравы других народов. В своем
географическом и этнографическом очерке «Германия» он не раз с
похвалой отзывается о природной чистоте человеческих отношений
у германцев, о первобытной суровости их обычаев, создавая некий
идеализированный контробраз изнеженного, распущенного, вырождающегося
и порабощенного дурными правителями римского общества. Горизонт
Тацита как историка Рима ограничен рамками императорского двора,
сената, верхушки армии — о жизни низших слоев населения столицы,
о положении в провинциях мы из его сочинений узнаем очень мало.
Но литературный талант историка, его глубокий и тонкий психологизм,
умение передать потаенные и противоречивые душевные движения
|
|
|
304
|
исторических персонажей, искусная драматизация событий, меткость
суждений делают Тацита едва ли не лучшим из римских историков.
Портреты императоров, придворных льстецов, интриганов, оппозиционеров
написаны с такой необыкновенной силой выразительности, что даже
в Новое время историки не всегда были способны освободиться от
тяготеющей над их сознанием власти образов, созданных Тацитом.
Куда более скромное место в римской историографии конца I — начала
II в. н. э. занимает творчество Гая Светония Транквилла, секретаря
Адриана. Имея доступ к императорским архивам, он составил жизнеописания
первых 12 императоров, сосредоточив внимание прежде всего на скандальной
хронике их правления. Светоний собрал и расположил в соответствии
С избранной им стройной риторической схемой множество анекдотических
рассказов об общественной и частной жизни принцепсов, об их характере
и увлечениях, о достоинствах и — еще чаще — пороках. Не будучи
плодом глубокой и проницательной исторической мысли, как сочинения
Тацита, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония остается в то же время
ценнейшим источником сведений о Римской империи в эпоху Юлиев-Клавдиев
и Флавиев. Значительно меньшей ценностью обладает краткий учебник
римской истории, написанный ритором Луцием Аннеем Флором, другом
императора Адриана, но на протяжении всего средневековья этот
труд охотно читали и любили за красочность и цветистость слога,
риторические эффекты.
Для эпохи, когда культурное развитие Греции и Рима протекало
в столь тесной взаимосвязи и взаимном переплетении, особенно характерно
было биографическое творчество Плутарха. В его «Сравнительных
жизнеописаниях», пронизанных морализаторскими тенденциями, выступают
парами, параллельно, 46 знаменитых греков и римлян. Разбирая и
сопоставляя между собой личности и деяния Ликурга и Нумы Помпилия
или Фемистокла и Камилла, или Аристида и Катона Младшего, вкладывая
в это весь свой выдающийся риторический, литературный талант,
Плутарх снискал себе огромную популярность не только у обоих народов,
к которым обращался, — греков и римлян, но и у всех позднейших
поколений в разных странах Европы. «Сравнительные жизнеописания»
навсегда отодвинули в тень построенную по тому же принципу параллелизма,
но сухую и гораздо менее увлекательную компиляцию Корнелия Непота
«О знаменитых мужах».
Другим образованным греком, посвятившим себя изучению римской
истории, был во II в. н. э. Аппиан из Александрии. Его написанная
по-гречески «Римская история» построена необычно: не по хронологическому,
а по топографическому принципу. Есть отдельные книги: кельтская
(повествующая об истории Галлии до ее завоевания римлянами), иберийская,
сицилийская, македонская и т. д., каждая из которых посвящена
истории той или иной части империи. Особенно интересны книги XIII—XVII,
описывающие гражданские войны в Риме I в. до н. э., причем от
внимательного
|
|
|
305
|
взгляда греческого историка, занимавшего должности в империи
и хорошо знавшего римскую жизнь, не укрылась и глубокая социальная
подоплека гражданских войн: он показывает, как отражались в политической
борьбе стремления к переделу земельных владений.
ЛИТЕРАТУРА И ТЕАТР
Новым жанром, пользовавшимся популярностью в эпоху империи, стал
роман. Происхождение этого жанра еще полностью не выяснено. Уже
во II в. до н. э. Аристид Милетский собрал воедино и обработал
в своих «Милетских историях» местный эротический фольклор, а несколько
десятилетий спустя «Милетские истории» были переведены с греческого
на латынь историком Луцием Корнелием Сизенной и имели у римлян
большой успех. Было ли это произведение собранием отдельных новелл
или целостным, связным романом, сказать трудно. На папирусах начала
I в: н, э. были найдены также фрагменты не известного нам греческого
романа, повествующего о двух влюбленных, которые, преодолев многочисленные
препятствия, наконец, сочетаются брачными узами. За этим произведением,
получившим название «Роман о Нине и Семирамиде» и написанным предположительно
еще во II в. до н. э., последовали другие греческие романы о любви,
верности, разлуке и дальних странствиях: «Херей и Каллироя» Харитона
и «Эфесская повесть об Антии и Хаброкоме» Ксенофонта Эфесского,
а из более поздних, конца II — начала III в. н. э., «Дафнис и
Хлоя» Лонга и «Эфиопика», или «Феаген и Хариклия» Гелиодора.
Идеалистическому греческому роману о возвышенных чувствах и злоключениях
любящих героев, столь далеких от прозы жизни, противостоял в римской
литературе роман реалистический. Латинский роман «Сатирикон»,
приписываемый Гаю Петронию, приближенному Нерона, — ироническая
пародия на современный ему греческий роман; здесь действуют не
идиллические возлюбленные, а бродяги, бедняки, авантюристы, гетеры,
не чуждые никаким порокам. Самая яркая фигура в романе — выскочка-богач
Трималхион, тщеславный и простодушный, невежественный и взбалмошный,
но и гостеприимный вольноотпущенник, ставший миллионером, — характерный
социальный тип эпохи империи.
Литературу II в. н. э. украшает еще более знаменитый латинский
роман — «Золотой осел» (другое название — «Метаморфозы») Луция
Апулея, уроженца африканского городка Мадавра. Популярный тогда
ритор и философ, выступавший с речами и на греческом, и на латыни,
он описал со всем красноречием, ему присущим, слогом пышным и
драматическим приключения некоего Луция, колдовством превращенного
в осла. Реалистический рассказ о жизни низов общества, о грубости
и хитрости купцов и ремесленников, к которым попадает в руки человек
в облике осла. соединяется с пронизанными восточной мистикой обраще-
|
|
|
306
|
ниями к богине Исиде, являющейся Луцию-ослу во сне и предсказывающей
ему возвращение к человеческому облику. Такое сочетание социальной
наблюдательности с религиозно-мистическим пафосом, окрашенного
юмором реалистического повествования с его символическим истолкованием
— тоже примета времени, отличительная черта римской литературы
эпохи «второй софистики».
В поэзии I—II вв. н. э. не было уже таких величин, как Вергилий,
Гораций или Овидий. Но большая начитанность, хорошее знание древних
авторов, приобретенное в школе, разработанный и обогащенный поэтами
«века Августа» латинский литературный язык позволяли многим образованным
римлянам пополнять ряды стихотворцев-дилетантов. Всякий, кто помнил
наизусть обширные периоды из «Энеиды» или «Георгик» Вергилия и
получил риторическое образование, чувствовал в себе призвание
к занятиям поэзией. Никогда не было в Риме стольких юных поэтов:
14-летний Лукан уже пробовал свои силы в эпической поэме о Троянской
войне «Илиакон», еще мальчиками начали писать стихи Марциал, сатирик
и философ Авл Персии Флакк, будущий император Нерон. Квинт Сульпиций
Максим в 11 лет уже боролся за венок победителя на состязании
поэтов, устроенном Домицианом на Капитолии, а более десяти лет
спустя 13-летний Луций Валерий Пудент был там удостоен венка за
свои импровизированные греческие гекзаметры. Стихами баловались
и императоры: Нерон, Траян, Адриан. Были и поэтессы-дилетантки,
такие, как дочь Овидия Перилла и Сульпиция в эпоху Августа, а
также их подражательницы Феофила, которую Марциал льстиво сравнивает
с великой Сапфо, и Юлия Бальбилла, чьи греческие стихи были выбиты
на статуе Мемнона в Египте.
Больше всего усилий и амбиций римских поэтов первых веков империи
проявилось в сфере эпоса, где многие пытались бросить вызов гению
Вергилия. Наивысшего признания добился как эпический поэт Марк
Анней Лукан, выступивший при Нероне с большой поэмой «Гражданская
война», или «Фарсалия», где с трагическим пафосом и талантом опытного
ритора говорит о поражении последних поборников республики в войне
между Цезарем и Помпеем. Отказ от традиционных для эпических поэм
мифологических картин вмешательства богов в судьбы героев, необычайно
изысканный риторический стиль, смелость и новизна выражений, нагромождение
устрашающих эффектов, увлечение мрачными и жестокими сценами страданий
и смертей заметно отличают творчество оратора и философа-стоика
Лукана от классицизма поэтов «золотого века».
Попыткой вернуться к классическим традициям Вергилия были эпические
поэмы «Фиваида» и «Ахиллеида» Публия Папиния Стация и «Аргонавтика»
Гая Валерия Флакка, увидевшие свет в конце I в. н. э., при императорах
династии Флавиев. Все в этих поэмах элитарно: и мифологическая
ученость Стация, избравшего темой древние эллинские сказания и
изложившего их языком
|
|
|
307
|
усложненным, рассчитанным лишь на самых образованных читателей
и слушателей, и риторическая изысканность Валерия Флакка, который,
подражая Вергилию, смог превзойти старого эллинистического эпика
Аполлония Родосского, чью поэму о странствиях аргонавтов он взял
себе за образец. Монументальный мифологический эпос конца t в,
н. э. с его темами, далекими от злобы дня, и пышной риторикой
показал, однако, что возродить в новых условиях традиции эпической
поэзии Вергилия было уже невозможно.
Если в эпосе проблемы реальной тогдашней жизни практически не
находят отражения, то темы басен Федра, эпиграмм Марциала и сатир
Ювенала были весьма актуальны и близки многим. Вольноотпущенник
македонского происхождения, Федр стремился сделать римскую литературу
наследницей греческой также и в таком жанре, как басня. Он не
только перелагал в латинские стихи старые басни Эзопа, но и писал
новые по их образцу. Ему дорого древнее представление о басне
как оружии, поражающем великих мира сего, и сам он, обращаясь
к низшим слоям общества со своими простыми стихами, свободными
от бремени риторической учености, высмеивает пороки «могущественных
лиц».
Прославившийся при Домициане Марк Валерий Марциал, чьи эпиграммы
расходились по всей империи, всецело сосредоточен на известных
всем реальностях современной ему жизни, и потому все его творчество
противостоит величественному, но тогда уже мало кем читаемому
мифологическому эпосу:
Что за отрада в пустой игре унылых писаний?
То лишь читайте, о чем жизнь говорит: «Это я!»
Клиент при знатных покровителях, он ненавидел их и при случае
старался уязвить меткой эпиграммой, не пощадив даже — правда,
после его смерти — самого высокопоставленного из них, Домициана.
Юмором и едкой остротой сатиры, проницательностью и знанием человеческих
характеров, реализмом и афористической краткостью и яркостью изображения
эпиграммы Марциала намного превзошли современные им греческие
эпиграммы и еще сегодня доставляют немало удовольствия своим читателям.
Кроме того, если мы хотим узнать, как жили люди в столице Римской
империи в эпоху Флавиев, никто не поможет нам в этом так, как
остроумный и наблюдательный, откликающийся буквально на все Марциал.
Марциал иронизирует — поэты-сатирики Персии и Ювенал обличают
и обвиняют. Особенно резок и конкретен в своих морализаторских
выступлениях против общественных пороков и носителей социальных
зол Децим Юний Ювенал. Исполненные яда насмешки и негодования
картины расточительной жизни аристократии соседствуют с образами
бедности, тесноты и унижения низов. Наверху взяточники и прихлебатели,
внизу раболепие и неблагодарность толпы, Рим развращен и к тому
же
|
|
|
308
|
наводнен чуждыми его былому духу выходцами из провинций, прежде
всего с Востока. Стихи Ювенала, которые, по его словам, «рождены
возмущеньем», проникнуты тем же пессимистическим пафосом, что
и исторические сочинения писавшего тогда же Тацита. Ювенал, оппозиционер,
обличитель, уличный ритор, был последней яркой индивидуальностью
в римской поэзии I—II вв. н. э.
Театральные представления пользовались в императорском Риме куда
меньшим успехом, чем зрелища, устраивавшиеся в цирках и амфитеатрах.
Сам факт, что во всех трех постоянных театрах число мест было
меньшим, чем в одном амфитеатре, достаточно красноречив. О вкусе
тогдашних театров свидетельствует выбор пьес. В I в, н. э. были
известны поэты Помпоний при Тиберии и Курций Матерн при Флавиях,
писавшие только трагедии.
Полностью дошли до нашего времени девять трагедий философа Сенеки:
«Безумный Геркулес», «Троянки», «Медея», «Федра», «Эдип», «Агамемнон»,
«Фиест», «Геркулес на Эте»,. «Финикиянки». В них господствуют
философские идеи стоиков, выраженные в словах, исполненных пафоса,
риторики, драматической напряженности: трагедии Сенеки предназначались,
судя по всему, для чтения, а не для представления на сцене. Хотя
темы и сюжеты их Сенека заимствовал у великих афинских трагедиографов
классического периода, особенно у Еврипида и Софокла, произведения
его не лишены и черт оригинальности. Нередко он соединяет в одной
трагедии сюжеты нескольких греческих драм: так, в его «Троянках»
сочетаются элементы «Троянок» и «Гекубы» Еврипида. Греческое наследие
он творчески перерабатывает, устраняя одни сцены, расширяя другие
и выстраивая всю словесную ткань текста по законам современной
ему риторики. Чтобы усилить устрашающий драматический эффект,
он смело выводит на сцену убийство Медеей собственных детей или
же диалог ослепившего себя Эдипа со своей женой-матерью Иокастой
и затем ее самоубийство, что в греческих трагедиях всегда должно
было происходить за сценой. Главным в трагедиях Сенеки является
не действие, а сам текст, возбуждавший в слушателях страх и ужас
при описании злодейств и физических мучений героев. У Сенеки трагический
пафос не нарастает постепенно, но пронизывает собой содержание
драмы с самого начала. Его Медея, Федра или Клитемнестра уже с
первых строк выступают во всем неистовстве их страстей; жажда
мести Медеи или ревность Деяниры, жены Геркулеса, достигают границ
патологии. Мрачно эффектны знаменитые сцены, где Медея готовит
яд или где прорицатель Тиресий в «Эдипе» вызывает души умерших.
Оригинальны у Сенеки н хоровые партии, обычно никак не связанные
с развитием действия, а важные лишь как средство пропаганды дорогих
для поэта-философа стоических идей. Впрочем, стоические взгляды
автор вкладывает в уста не только хора, но и самих героев. Погруженные
в
|
|
|
309
|
мир греческой мифологии, трагедии Сенеки имели зачастую и актуальное
звучание, будь то бросаемое со сцены предостережение жестокому
правителю, проливающему кровь своих подданных, или рассуждение
о том, что власть, основанная на ненависти, недолговечна. Слова
эти выражали стоический идеал доброго государя, воспринимавшийся
в эпоху Нерона как идеал подчеркнуто оппозиционный. Трагедии Сенеки
с их патетикой, с их яркими картинами всевластия слепого рока
и пагубности страстей, с их мощным, энергичным языком оказали
огромное влияние на европейскую драму позднейших. столетий, от
ренессансных итальянских трагедий до Шекспира, Корнеля и Расина,
влияние, едва ли не большее, чем произведения великих трагических
поэтов классической Греции.
Однако римские зрители ходили в театры, скорее, ради комедий,
хотя и они намного уступали в популярности мимам- и ателланам.
Римской публике по-прежнему было приятно видеть в ателлане типы-маски
глупого старика или обжоры, а в миме необузданную веселость, далеко
выходившую за рамки официальной благопристойности. Авторы мимов
выводили на сцену прелюбодействующего египетского бога Анубиса
или богиню Диану, которую секут розгами, или Юпитера, составившего
перед смертью завещание. Мим давал возможность как подольститься
к императорам, так и бросить со сцены ядовитые намеки на власть
имущих, нередко весьма опасные для самих актеров. Тем не менее
зрители продолжали угадывать в репликах мимов прозрачные аллюзии
на отравление императора Клавдия, на попытки Нерона убить собственную
мать, на любовные похождения Фавстины, жены Марка Аврелия, и многое
другое.
Место трагедии все больше занимала пантомима, пользовавшаяся
особым успехом начиная с эпохи Августа. Тогда Пилад, танцовщик
из Киликии, довел до совершенства этот вид искусства, создав жанр
трагической пантомимы, в которой танцовщик под аккомпанемент хора
представлял с помощью ритмических движений и жестикуляции отдельные
сцены трагедии, играя по очереди роли всех действующих лиц. В
трагической пантомиме выступали многие известнейшие в то время
актеры, как, например, убитый Нероном как опасный соперник по
сцене Парис. Хоровые партии для пантомимы писали самые выдающиеся
поэты, и этот род творчества был, очевидно, весьма престижным.
Так, мы знаем, что поэт Лукан, автор «Фарсалии», написал для пантомимы
14 текстов, а Папиний Стаций немало заработал на тексте к пантомиме
«Агава», представлявшей трагедию о Дионисе и исполнявшейся знаменитым
танцовщиком Парисом.
ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТЫ И РАННЕЕ ХРИСТИАНСТВО
На всей территории Римской империи в первые столетия ее существования
бурно возрастало влияние восточных культов. Угнетенные безысходной
нуждой и тяжелым трудом массы на-
|
|
|
310
|
селения возлагали надежды и искали утешения то у бродячих проповедников-киников,
то у служителей новых и таинственных богов, привезенных с Востока
и в отличие от старых, традиционных олимпийских богов суливших
загробную жизнь и блаженство. На этом историческом фоне понятно
появление множества чудотворцев, мистиков, пророков, таких, как
известный в I в. до н. э. во всем Средиземноморье странствующий
пифагореец Аполлоний Тианский, которого одни считали колдуном,
другие мудрецом, третьи шарлатаном. Все больше приверженцев находили
себе астрология, вера в магические заговоры, суеверия. Борьба
Августа и Тиберия с распространением культа Исиды оказалась бесплодной:
религия, обещавшая посвященным покровительство богини при жизни
и счастье после смерти и создавшая великолепный, пышный ритуал
с таинствами, продолжала привлекать к себе сочувствующих из всех
слоев общества. Поэтому уже при Калигуле официальное отношение
к культу Исиды изменилось, и египетской богине был выстроен храм
на Марсовом поле. Осенние празднества в честь Исиды, во время
которых разыгрывали сцены убийства Осириса коварным Сетом, нашли
себе соответствие в весенних торжествах в честь Великой Матери
богов, когда также представляли смерть бога Аттиса и его воскресение.
Культ Кубелы —: Великой Матери богов пришел в Рим из Фригии еще
в эпоху [I Пунической войны, но жрецам его не разрешалось выходить
за пределы Палати некого холма. При императоре Клавдии этот запрет
был отменен, и такое решение римских властей было столь же характерным
для религиозной ситуации в империи I в. н. э., как и сооружение
при Калигуле святилища Исиды в Риме.
К концу следующего столетия начал распространяться и культ иранского
бога Митры, олицетворявшего свет и добро и боровшегося, как утверждали
его приверженцы, с богом зла и тьмы Ариманом. Люди, веровавшие
в Митру, создавали общины во главе со жрецами, участвовали в таинствах,
причем существовало несколько степеней посвящения, требовавших
мужества и твердой решимости. Обряды в честь нового иранского
божества проходили в подземельях, при светильниках; при этом в
ниши помещали барельефы с изображением юного Митры в персидской
одежде, закалывающего широким ножом быка. Перед изображением бога
размещались два жертвенника, окропленных кровью животных, а по
сторонам стояли на коленях верующие. Такие помещения для жертвоприношений
Митре — митреумы в пещерах и подземельях располагались не только
в восточных провинциях, но и по всей империи, а в некоторых городах
их было три или пять. Наивысшего триумфа митраизм достиг во второй
половине III в. н. э., при императорах Диоклетиане и Максимиане:
последний во время военных походов воздавал почести «богу Солнцу
непобедимому Митрео как покровителю государства.
Наряду с культами Исиды, Великой Матери богов и Митры и другие
восточные религии обретали популярность в Римской империи. Упомянем
культ каппадокийской богини Маа, которую в
|
|
|
311
|
Риме почитали под именем Беллоны. Жрецы ее, бегая в исступлении
по храму, наносили друг другу раны, поэтому римляне прозвали их
«фанатиками», что в переводе с латыни значит «безумцы», «неистовые»;
отсюда —слово «фанатизм», вошедшее во все европейские языки. Нередко
на улицах имперских городов встречались торжественные процессии
жрецов сирийской богини Атаргаты, которую римляне называли Деа
Сириа и которую Апулей во II в. н. э. считал всемогущей. Жрецы
носили по улицам ее изображения, исполняли священные танцы и были
не менее популярны, чем жрецы египетской Исиды. Куда меньшим было
в первые века империи значение культа сирийского бога Ваала.
Новые религии соперничали между собой, и победа в конечном счете
досталась той из них, которая провозгласила единобожие, равенство
всех перед богом, братство людей всех народов и посмертное воздаяние
за добродетельную жизнь. Это была религия Христа, привлекшая к
себе симпатии рабов, бедняков, всех угнетенных и бесправных, жаждавших
справедливости. Учение об искупительной жертве распятого на кресте
пророка было «евангелием» — «благой вестью» для них, ибо несло
с собой надежду и утешение. Ученики Христа, прозванные «апостолами»,
или посланцами, разошлись около середины I в. н. э. по миру, проповедуя
новую веру. Они же и основали многочисленные христианские общины,
прежде всего в малоазийских городах империи — в Эфесе, Смирне,
Антиохии и на всем эллинизированном Востоке. О привлекательности
новой религии свидетельствовал пример Савла из Тарса, известного
позднее как апостол Павел, который из гонителя христиан стал ревностным
вероучителем христианства. В общины принимали всех, уверовавших
в искупительную жертву Иисуса Христа и пожелавших жить в соответствии
с его проповедями: разделить имущество с собратьями по вере и
не участвовать в официальной общественной жизни, которой сопутствовали
языческие религиозные обряды. Как приверженцы монотеизма христиане
отрицали божественные почести, воздававшиеся императорам, и уже
одно это ставило их в непримиримую оппозицию к государственной
системе Римской империи I—III вв.
Отделяясь от других граждан империи, первые христиане сразу же
навлекли на себя обвинения, репрессии, подозрения, насмешки. Особенно
опасными для государства считались их богослужения, совершавшиеся
в мрачных катакомбах. Христиан обвиняли в убийствах детей, в том,
что они вызывают засуху, в таинственных и опасных для жизни сограждан
магических действиях и ритуалах. Первые крупные репрессии обрушились
на последователей Христа и апостолов после того, как беспощадный
пожар 64 г. н. э., уничтоживший значительную часть столицы, был
объявлен делом рук христиан. Через несколько десятилетий относительного
покоя приверженцы новой религии вновь подверглись жестокому террору
при Домициане. И во II в. н. э. периоды терпимости сменялись не
раз периодами ожесточенных преследований. Мы знаем о гонениях
на христиан при Марке Аврелии в Лугдуне в Галлии
|
|
|
312
|
(ныне Лион), при Коммоде в Африке; известна также антихристианская
речь, произнесенная оратором Марком Корнелием Фронтоном в сенате
в 160 г., а еще 17 лет спустя власти издали специальный эдикт
против «суеверий».
Но сломить поборников христианства не удавалось: они создавали
все более густую сеть общин на территории империи и усиливали
пропаганду своей веры и ее апологию. Образцами для апологетов
христианства были сочинения Филона Александрийского, который в
I в. н.э. пытался защитить и обосновать иудаизм аргументами, почерпнутыми
в греческой философии, и который утверждал, что всю мудрость греков
можно найти уже в учении Моисея. Такие крупные апологеты раннего
христианства, как Аристид, обращавшийся к императору Антонину
Пию, и Юстин, посвятивший свою апологию тому же императору и его
преемникам, не только писали по-гречески, но и давали новой религии
философское обоснование. В I—II вв. н.э. христианство распространялось
главным образом в греческом мире, а греческий язык преобладал
также в христианской общине Рима.
Раннему христианству приходилось бороться как против государственного
насилия и язычества, так и против различных еретических сект внутри
самой христианской церкви. Во II в. н. э, борьба шла прежде всего
против гностицизма — синкретического течения, объединявшего в
себе элементы персидских, египетских, сирийских и еврейских верований
и стремившегося к раскрытию и истолкованию особого таинственного
смысла Библии, часто противоположного тому, который проповедовала
церковь. К гностикам примыкали такие раннехристианские авторы,
как Василид при Адриане и Маркион при Антонине Пие. А самым ревностным
противником гностицизма был епископ Лионский Иреней, который,
однако, не имел достаточного риторического образования, не имел
необходимых философских знаний и не владел искусством интерпретации
евангельских текстов в такой мере, чтобы мог успешно спорить с
гностиками. Поэтому к концу II в. н. э. полемисты типа епископа
Иренея уступили место людям другого склада, хорошо образованным
и начитанным богословам, таким, как Тит Флавий Климент Александрийский,
способным творчески соединить греческую философскую традицию с
христианской верой.
|
|
|
|
 |