Потребность философской творческой мысли в догматической опоре видимо окончательно оформилась во II в. н.э. Симптомы этой потребности проявились намного раньше - в комментировании текстов Платона, сакрализации фигуры Эпикура, религиозном

антураже стоицизма. Их можно наблюдать и в боле широкой сфере, прежде всего в начинающейся кодификации знаний и принципов. В начале новой эры кодифицируется всё - от системы управления империей до сновидений. Юристы пишут своды законов и объяснения к ним. Еще в конце предыдущей эры усилиями Варрона и Цицерона был сформирован нормативный литратурный язык. К давно уже канонизированному Гомеру и александрийскому канону десяти ораторов добавляется стандартизация всей системы обучения. Письма Сенеки демонстрируют нам канонизацию морали. Живые потоки христианской веры застывают в нормативном наборе нормативных текстов, толкование которых превращается в аксиологический центр религиозной жизни. Издание собственных (или чужих) писем целыми книгами, или даже собственных снов, каталоги знамений, даваемых богами в этих снах, бесчисленные списки - богов, героев, мудрецов, изречений, обычаев, чудесных явлений - не является ли все это попытками обрести порядок в мире, абсурдность которого все более давала о себе знать? Астрология - один из наиболее ярких показателей этой болезненной потребности в порядке. Сравнивая превратности человеческой жизни того бурного времени, ломавшего социальные и этнические рамки, с единообразным движение планет и органиченным количеством констелляций в небесной жизни, астролог обнаруживал - вот парадокс! - закономерную и даже жесткую связь между ними. Никакое наблюдение не может обнаружить эту связь, она вскрывается только силой желания. Поиск догматической опоры привел в результате к культу сакрального текста. Мне представляется, что такие явления как составление юридических кодексов, канонизация Нового завета и Ветхого завета (в обоих вариантах - христианском и иудейском), приобретерние особого статуса Гомером у грамматиков и философов, формулировка принципов изучния Платона - все эти феномены нужно рассматривать в едином ключе, характеризующем ментальность эпохи, сформировавшейся в общих чертах ко II в. н.э. и ярко проявившуюся после кризиса III в. Ментальность эта проявляется в придании ряду текстов особого статуса. Они перестают быть динамичными, поскольку их нельзя ни улучшить, внеся коррективы, ни ухудшить, подчеркнув наличие внутренних противоречий. Они утрачивают свой динамизм в силу того, что их данность и целостность становятся их главными особенностями. Они перестают быть просто описанием некой запредельной тексту реальности,

добраться до которой должен читатель, они сами становятся реальностью. Тескт, подобно самосущей вещи, обладает презумпцией истинности, его практически невозможно править - только истолковывать. Отсюда и новая модная манера критики: доказать подложность. Христианский и околохристианский мир II в. оказался втянутым в настоящую войну канонических текстов (я имею в виду гностическую пропаганду и антигностическую полемику). Доказанная подложность автоматически означает бессмыссленность содержания. И наоборот, доказательство древности делает текст доступным лишь интерпретации, но не критике, т.е. превращает его в сакральный. Что делали ученики Плотина с книгами "Зороастра, Зостриана, Никофея, Аллогена, Меса и тому подобных"? Доказывали их неподлинность. Каков был популярный критический аргумент апологетов против неугодных им текстов (как языческих, так и гностических и собственно христианских)? Неавторитетно, выдумано, подложно. Для желающего манипулировать догматически зафиксированными текстами уже были определенные образцы в средиземноморской культуре, представленные двумя школами - александрийских евреев, комментировавших Септуагинту и стоиков, сакрализовавших Гомера, используемого в качестве иллюстраций к их философским положениям. Платоники не остаются в стороне от общего движения. Уже во II в. устанваливается правильный порядок чтения платоновских диалогов. Вспомним, что Порфирий, кодифицировавший сочинения своего учителя, пишет учебник, претендующий на обязательность - "Исходные положения для правильного мышления", сочинение Саллюстия "О богах и мире", хотя и представляет собой скорее свод расхожих философем, построен (как минимум фразеологически) как инструкция. Не будем забывать и того, что Плотин, при сравнении его с широкой палитрой мнений среднего платонизма оказывается не только новатором, но и догматиком. Вспомним хотя бы его эмоциональный запрет на умножение ипостасей: три и не более; а все, кто умножают сущности, - еретики. Как тут не вспомнимть лукиановского Александра: "эпикурейцев - вон! Вон христиан!". Таким бразом, нетрудно заметить, что обнаруживаемое у неоплатоников стремление к догматической основе собственного творчества было вполне рядовым явлением для этого времени. Обращаясь к последнему расцвету языческого платонизма в конце IV - начале V вв., т.е. к основанной Плутархом Афинской школе, необходимо помнимть, что

все эти бурные процессы были уже позади и канонический текст занял прочное место в культуре интеллектуального письменного творчества. Иудейский Талмуд, христианская экзегетика, платонические комментарии функционируют в рамках единой парадигмы, образующим центром которой является сакральный текст, который можно неверно понять, но который не может быть сам неправильным, плюс комментарий к этому тексту, имеющий целью вскрыть еще один аспект (или несколько) неисчерпаемой глубины реальности текста.