1. Современная полемика по поводу развития русской культуры и науки и новое обращение к теме С.С.Уварова.

Стремительные перемены в общественно-политическом укладе России, начатые так называемой перестройкой, не обошли стороною и сферу идеологии и связанной с нею гуманитарной науки. В частности и в истории мысль ученых, освобожденная от жестких идеологических установок советского времени, смело обращается к некогда табуированным сюжетам и персонажам, подвергая переоценке и многие отдельные эпизоды отечественной истории, и даже самый ее общий ход. О позитивном значении идущей ломки всех устоявшихся отношений можно спорить, но одно положительное достижение несомненно: это - обретение обществом известной свободы слова, возможности открыто обсуждать любые проблемы настоящего и прошлого, подвергать сомнению и оспоривать любые положения, обретшие при прежнем режиме силу непреложных истин, и им в противовес выдвигать иные, подчас самые парадоксальные суждения.

Сошлемся в качестве примера на опубликованный не так давно сборник статей "Россия и Запад" (СПб., 1996). В одной из вошедших в этот сборник работ доказывается искусственность академической науки в России: она была, в порыве нетерпеливого желания сравняться с Западом, посажена Петром на совершенно неподготовленную для этого русскую почву и с самого начала была обречена стать не движителем общественного прогресса, а орудием тоталитарного государства, сначала монархического, а потом советского.¹

В другой статье из того же сборника рассматривается не новый, но всегда больной вопрос о месте интеллигенции в исторической жизни России, подчеркивается ее общественно-политическая пассивность, ее неспособность [258] развиться в интеллектуализированную политическую элиту, какую обрели более развитые страны Запада.² "Поэтому, - замечает автор этой работы, - если государственные люди - интеллектуалы - и появлялись на властных, политических горизонтах России, то это были люди счастливо-случайные (как, например, М.М.Сперанский), либо по праву рождения "обреченные на власть" и опять же по счастливому совпадению оказавшиеся интеллектуалами".³

Мы думаем, что эти суждения, в которых сквозит горечь за нынешнее состояние дел в отечестве, не свободны от крайностей и потому искажают действительное развитие науки и образования по крайней мере в старой, дореволюционной России. Известным опровержением этих крайних мнений может служить успешное формирование классического образования и его стержня - антиковедной науки в России в ХIХ - начале ХХ в. Значение этого момента трудно переоценить, поскольку в европейских странах, к которым относится и Россия, именно классическое образование всегда было наиболее прочным основанием всего гуманитарного цикла наук. Его успехи имели следствием как продуктивное развитие самих гуманитарных наук, так и - более общим образом - высокий уровень культуры в образованных слоях дореволюционного русского общества.

Между тем ключевой фигурой в означенном, чрезвычайно важном образовательном процессе был граф Сергей Семенович Уваров (1786-1855 гг.), долгие годы возглавлявший всю систему образования и науки в царской России. Он был попечителем Петербургского учебного округа (в 1811-1821 гг.), министром народного просвещения (в 1833-1849 гг.), президентом Российской Академии наук (более трети века - с 1818 г. и до самой смерти). При этом он был не просто высоким администратором, но еще и непосредственным творцом официальной образовательной и идеологической программы. Консервативная в существенной своей части, эта программа в широких общественных кругах была оценена как сугубо реакционная, что имело печальные последствия для посмертной славы Уварова. Его имя, будучи подвергнуто своеобразному остракизму сначала русской демократической мыслью, а потом - и, как казалось, окончательно - советской исторической наукой, надолго было отодвинуто в историографическую тень.

Спрашивается, однако, насколько этот приговор, произнесенный русской демократией, обоснован? Утонченный ценитель культуры, который был дружен со всей интеллектуальной элитой России и Запада (его друзьями были Н.М.Карамзин и М.П.Погодин, Гёте и братья Александр и Вильгельм Гумбольдты), государственный деятель, который расширил и упорядочил российскую систему образования, способствовал созданию (или воссозданию) университета в Петербурге и вдохнул новую жизнь в деятельность Академии наук, - такой человек не заслуживает забвения. [259]

Новое обращение к личности и деятельности графа С.С.Уварова стоит, так сказать, на повестке дня. Более того, пример уже подан, правда, не в отечественной, а в зарубежной историографии. Мы имеем в виду превосходную монографию американской исследовательницы Цинции Виттекер "Граф Сергей Семенович Уваров и его время", опубликованную в Америке еще в 1984 г., а в нынешнем году вышедшую, наконец, и в русском переводе. Книга эта теперь - самое обстоятельное исследование о графе С.С.Уварове и вместе с тем удачная попытка по новому, объективным образом оценить и личность и дела долголетнего влиятельного сотрудника императоров Александра I и Николая I.

Со своей стороны мы готовы внести посильную лепту в дело возвращения имени графа С.С.Уварова в историю русского образования и науки и прежде всего - в историю русского классицизма, к судьбам которого он имел особенное отношение. Наше обращение к теме С.С.Уварова после работы Ц.Виттекер может быть оправдано тем, что именно эта сторона в деятельности Уварова - развитие им классицистического направления в русском образовании и науке - представлена в труде американской исследовательницы менее выразительно, чем она того заслуживала.

В самом деле, по нашему глубочайшему убеждению, приобщение русского общества к традициям западноевропейского классицизма было важнейшим элементом той политики европеизации русской культуры, начало которой было положено Петром Великим и Екатериною II, а важным, может быть, решающим моментом стала деятельность С.С.Уварова. Чтобы по достоинству оценить и это общее направление, и личный вклад Уварова, необходимо напомнить о том, как непросто шло привитие на русской почве элементов и форм новой западноевропейской культуры и ее важнейшей составляющей - правильного светского образования и науки.

2. Ретроспективный взгляд на приобщение русского общества к западноевропейским классицистическим традициям.

Надо заметить, что развитие в России светского знания и науки европейского типа было делом непростым и весьма длительным. Объяснялось это прежде всего особенным положением России на восточной окраине Европы, удаленностью восточно-славянских племен, в том числе и тех, что были предками русских, от колыбели европейской цивилизации - античного, греко-римского мира, а соответственно и относительно поздним их приобщением к достижениям античной культуры - к развитой алфавитной письменности, к элементам словесности и такой совершенной форме религиозной идеологии, какой стало выработанное античностью христианство.

По существу формирование светского знания и науки в России начинается [260] лишь с петровского времени, т.е. с того момента, когда ведомая гениальным царем-преобразователем страна сделала исторический рывок к сближению с Западной Европой ради форсированного усвоения созданных этой последней военной техники, промышленной технологии, светских форм образования и элементов новейшего научного знания, как в сфере естественно-математической, так и гуманитарной, а в рамках этой последней также и нашей собственной науки - науки истории.⁴

Ведущая роль в этом глобальном преобразовании выпала на долю новой столицы Российской империи - Петербурга, этого "окна в Европу", ставшего главным руслом приобщения русского общества к формам и достижениям новой западноевропейской цивилизации. При этом историческое дело европеизации и модернизации России в сфере культуры, светского образования и научного знания естественно обернулось восприятием культивируемых на Западе гуманистических традиций, в свою очередь вспоенных и вскормленных традициями античной культуры. Надо напомнить, что это было время европейского Просвещения, время классицизма с его вычурными, подражавшими античности формами культуры, пафосом рационализма и культом государственности.

Неудивительно, что, как и на Западе, естественным основанием для развития новой русской культуры, нового гуманитарного образования и науки в ту эпоху также стала культура классицизма, с ее опорой на созданные греко-римской древностью ценности - не только христианство, но и изощренную философию и универсальное римское право, с ее ориентацией на выработанные античностью формы государственного устройства и гражданского быта, с ее увлечением античной эстетикой, словесностью и мифологией, с ее культом древних классических языков, латинского и греческого, наконец, с ее характерным стремлением самое историческое время отсчитывать столько же - если не больше - от великих государственных строений, возведенных греками и римлянами, сколько и от библейского сотворения мира.

В этом контексте вполне объяснимым оказывается важная роль классического образования и антиковедной науки в процессе формирования новой русской гуманитарной культуры. Можно без преувеличения сказать, что науке об античности, под которой надо понимать целый букет родственных дисциплин (история греко-римского мира, классическая филология, археология и др.), суждено было стать своего рода фундаментом для развития всего комплекса историко-филологических наук, в особенности же для науки всеобщей истории.⁵

Возвращаясь к теме Петербурга, подчеркнем, что эта новая столица [261] естественно и надолго стала лидером научного прогресса в России. Именно здесь впервые сложились наиболее авторитетные научные школы, и среди них - Петербургская историческая школа и ее ядро - петербургское антиковедение. Впрочем, судьба этой дисциплины, как и всей гуманитарной науки в России, была непроста: не сразу в европеизируемой России сложилось преемственное антиковедное направление. Процесс формирования этой науки затянулся на столетие с лишком, поскольку проходил он как бы в два этапа, с большим перерывом посредине. Первоначальное внедрение антиковедных занятий в России, связанное с основанием Петербургской Академии наук и Академического университета, если и не пресеклось совершенно к последней трети XVIII в., то сильно замедлилось, после чего движение возобновилось лишь во второй трети XIX в., но на этот раз оно увенчалось разительным успехом.

Вообще надо принять во внимание, что становление любой научной отрасли - дело не одного мгновения. Для формирования преемственной научной школы требуются усилия ученых не одного поколения, и здесь возможны и срывы, и общее замедление темпа. С этой точки зрения, рождение русской науки об античности заняло, быть может, не так уж и много времени: приглашенного из Германии в Россию в 1725 г. немецкого классика Г.З.Байера и первого оригинального исследователя античности из природных русских М.С.Куторгу отделяют всего лишь сто с небольшим лет - в историческом плане не столь уж большой промежуток времени.

Как бы то ни было, окончательное оформление занятий греко-римскими древностями в преемственное научное направление происходит в России в 1-й половине XIX в. Этот процесс совершался под воздействием целого ряда факторов, важнейшими из которых были, во-первых, археологические открытия на юге России, доставившие исследователям классической древности новый обширный материал; во-вторых, продолжающееся перенесение на русскую почву и усвоение отечественными учеными приемов и методов западной, главным образом немецкой, историко-филологической науки; в-третьих, знакомство с новейшей европейской философией, чьи идеи оплодотворили науку об античности и спасли ее от омертвления.⁶

Однако успехам русского антиковедения в первые десятилетия XIX в. способствовали не только эти частные моменты, но и исключительно благоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Французской революции, мощный патриотический подъем 1812 года, выступление декабристов - все это породило в начале века совершенно особую общественную атмосферу, всю пронизанную высокими гражданскими стремлениями [261] и героическими настроениями. Отсюда - увлечение античностью, столь характерное для русского общества начала XIX в.

Замечательным было то, что это было увлечение совсем иного рода, чем в предшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли теперь людей, иными интересами обусловливалось и их обращение к античности. Идеологов "просвещенного абсолютизма", с их рационалистическим и несколько абстрактным культом государства, и в античности интересовала прежде всего государственная проблема. При этом идеальной формой оказывалась монархия Александра или Юлия Цезаря, а образцовым героем - сильный и просвещенный правитель. Иных идеалов искало для себя в античности новое поколение, предчувствовавшее и понимавшее необходимость дальнейших преобразований в стране: абстрактный интерес к античному государству сменился более живым и внимательным отношением к древнему обществу, от монархии взоры обратились к древним республикам, а образ сильного властителя должен был уступить место более привлекательной фигуре свободного гражданина. В литературе и в искусстве на смену холодному, подчас жеманному любованию классическими формами пришло горячее и искреннее преклонение перед гражданской доблестью древних, пробудился интерес к жизни и быту свободных городских общин древности.

В этом плане важным событием в литературной жизни России стал новый перевод Гомера, осуществленный в первые десятилетия ХIХ в. Н.И.Гнедичем и В.А.Жуковским.⁷ Труд этих русских перелагателей Гомера означал огромное достижение в освоении культурного наследия античности. Новая версия Гомера - в особенности гнедичевский перевод "Илиады" - воочию показала, сколь сильно изменилось восприятие античности по сравнению с предшествующим столетием. Прежнее приукрашенное, искусственно рационализированное толкование классической древности более не удовлетворяло. На смену этому традиционному, первоначально выработанному в абсолютистской Франции, а затем развившемуся и в России классицизму (или, как его стали позднее называть, ложноклассицизму) явилось новое направление, провозгласившее необходимость прямого, непосредственного, "нефальсифицированного" (т. е. свободного от прежнего классицистического лоска) изучения античности.

Это новое отношение к античности имело существенные последствия для истории русской науки об античности. В частности, под его влиянием [263] началось усиленное археологическое обследование Северного Причерноморья - области, когда-то освоенной древними греками.⁸ Особенно притягательной стала для любителей классической древности земля древней Тавриды - Крыма, присоединенного к России в 1783 г. Сначала сюда устремились любознательные путешественники, затем начались любительские раскопки, а после открытия в 1831 г. вблизи Керчи, в кургане Куль-Оба, богатого скифского захоронения начались систематические, финансируемые правительством, археологические изыскания как в Крыму, так и в других районах Северного Причерноморья, где можно было обнаружить памятники древней культуры. При этом центром исследовательской деятельности естественно стал Петербург: сюда, в Императорский Эрмитаж, доставлялись наиболее интересные находки, здесь создалось крупнейшее научное объединение - Русское археологическое общество (1846), а чуть позже была учреждена Императорская Археологическая комиссия (1859), сосредоточившая в своих руках руководство всеми археологическими работами в России.

Одновременно формируется университетская наука древней истории. В начале ХIХ в. умножается число российских университетов: к основанному еще в предыдущем столетии (в 1755 г.) Московскому университету добавляются новые университеты в Дерпте (1802), Казани (1804), Харькове (1805), Петербурге (1819) и Киеве (1832 г.). Постепенно в них формируются дееспособные кафедры, в том числе (и даже в первую очередь) - всеобщей истории и классической филологии. При этом в Петербургском университете складывается наиболее мощное историко-филологическое направление, за которым закрепилось название Петербургской исторический школы. Его ядром стало то антиковедное направление, начало которому положил М.С.Куторга, заступивший на кафедру всеобщей истории в 1835 г.

Наконец, возрождаются пришедшие было в упадок после смерти М.В.Ломоносова и В.К.Тредиаковского занятия античностью в Академии наук. Сначала по регламенту 1803 г. в сонм академических дисциплин были возвращены гуманитарные науки - история и политическая экономия со статистикой. А по дополнениям к регламенту, принятым в 1830 г., гуманитарные, историко-политические науки составили специальный класс, в составе которого была предусмотрена отдельная кафедра греческих и римских древностей. Замещаемая крупными, оригинальными учеными, она скоро стала важнейшей опорой академической историко-филологической науки. И ко всем этим успехам университетской и академической науки самое непосредственное отношение имел граф С.С.Уваров. [264]

3. С.С.Уваров как представитель русского неоклассицизма.

В общественно-политической деятельности С.С.Уварова особенно впечатляет его последовательная, принципиальная ориентация на классическое образование и антиковедную науку, в особенности на ее в ту пору заглавную отрасль - классическую филологию. Его стараниями, как президента Российской Академии наук, разряд греко-римской словесности и древностей стал ведущим в ряду гуманитарных академических кафедр. Этим, собственно, и определяется направление (и заглавие) нашей работы: С.С.Уваров и академический классицизм. Однако при этом надо подчеркнуть, что отношение Уварова к классицизму не было однозначно-прагматическим: его классицизм был не только элементом его политики, но и чертою его натуры. Естественно, что изучение личного пристрастия Уварова к классической древности должно стать предпосылкою анализа его официальной классицистической политики.

Смеем сказать, что Уваров был замечательною, как теперь говорят, знаковою фигурою русского неоклассицизма. И по своему происхождению, и по образованию, и по интеллектуальным интересам, и по литературным и научным занятиям он был плоть от плоти порождением той духовной элиты, которая корнями своими уходила в толщу старого аристократического общества, но своими устремлениями и практическими действиями принадлежала уже к другому, более новому миру, и которая при всем том, обновляя наследственный консерватизм ориентацией на известные реформы, сохраняла традиционную приверженность эстетическим идеалам классицизма.

Потомок старинного дворянского рода, Сергей Семенович Уваров родился в Петербурге 15 августа 1786 г.⁹ Его отец был подполковником конной гвардии (чин по тем временам весьма не малый), а его восприемницей при крещении была сама государыня - императрица Екатерина II. Уваров получил отличное домашнее воспитание и образование, которым руководил ученый аббат Манген. Мальчик рано обнаружил влечение к словесности и истории и недюжинные способности к изучению языков. В зрелые годы этот аристократ, помимо родного своего русского наречия, отлично говорил и писал на важнейших западноевропейских языках - французском, немецком, итальянском и английском, и очень хорошо овладел древними языками - греческим и латинским. Позднее современников поражала его глубокая эрудиция, в особенности в вопросах истории, филологии и искусства, - поражала, а подчас и раздражала, поскольку он не отказывался при случае щегольнуть ею и опереть свое природное дворянское высокомерие также и на свои особенные познания.

Подобно многим отпрыскам аристократических семей Уваров рано начал служить, именно в Коллегии иностранных дел, куда он определился в 1801 г. Служба эта быkа необременительной, и молодой человек мог с [265] головою окунуться в светскую жизнь. Хорошо воспитанный, с отличными манерами и привлекательной внешностью (свидетельство - великолепный портрет кисти О.Кипренского, хранящийся в Третьяковской галерее), он умел нравиться, и эти успехи в обществе послужили предпосылками последующей его успешной карьеры. Он стал завсегдатаем многих салонов, и перед ним открылись двери даже дома Марии Нарышкиной, возлюбленной Александра I. Именно тогда царь обратил внимание на этого подававшего большие надежды молодого человека.

Но не одни только соблазны светской жизни увлекали юного Уварова. Он много читал, продолжал изучать историю и древние языки и совершил несколько путешествий в Германию, Австрию и Италию, где с прилежанием и искренним интересом знакомился с картинными галереями и музеями. Кстати, служба, на которую он определился, давала повод для заграничных командировок, для знакомства с европейскими столицами, с их достопримечательностями и знаменитостями. В 1806 г. Уваров был откомандирован к русскому посольству в Вену, что дало ему возможность в течение двух лет близко наблюдать жизнь европейского общества. Среди людей высшего света, с которыми Уваров свел тогда знакомство, были, разумеется, и русские - граф Андрей Кириллович Разумовский и князь Александр Борисович Куракин (последний был его непосредственным патроном), но были и европейские знаменитости - последний осколок старого аристократического мира князь Шарль-Жозеф де Линь, модная французская писательница, своим выступлением против деспотизма возбудившая ненависть Наполеона Жермена де Сталь, наконец, яростные противники французского императора, прусский барон Карл фон Штейн и корсиканец Поццо ди Борго.

В 1809 г. Уваров был определен в секретари русского посльства в Париже, однако этим назначением он так и не воспользовался. Помешали материальные затруднения, которые Уваров окончательно разрешил только к осени 1810 г., когда он женился на Екатерине Алексеевне Разумовской, дочери только что назначенного министром народного просвещения графа Алексея Кирилловича Разумовского, одного из самых влиятельных и богатых людей России. По протекции Разумовского, которая, впрочем, нашла самый благожелательный отклик у царя, Уваров 31 декабря 1810 г. получил новое высокое назначение на пост попечителя Петербургского учебного округа, что открыло ему дорогу к самой вершине чиновного Олимпа.

Годы попечительства (1811-1821) были отмечены не только энергичною служебною деятельностью, доставившей Уварову столь необходимый административный опыт, но и интенсивными научно-литературными занятиями, принесшими ему европейскую известность. Стимулом к этим занятиям служил прежде всего собственный искренний и глубокий интерес к науке, главным образом к истории и филологии. [266] Насколько серьезным было увлечение Уварова научными занятиями, об этом можно судить хотя бы по тому примечательному факту, что, уже будучи высокопоставленным чиновником, он занялся совершенствованием своей историко-филологической подготовки, в первую очередь по части древних языков. Его новым наставником стал как раз тогда (в 1810 г.) прибывший в Петербург и определившийся поначалу в качестве преподавателя греческого языка в духовной академии выдающийся немецкий классик Христиан-Фридрих Грефе. Тесная дружба связала Уварова с Грефе.¹⁰ По его собственному свидетельству, он на протяжении пятнадцати лет занимался под руководством Грефе изучением грамматики и чтением древних авторов, в особенности столь любимого его наставником позднегреческого поэта Нонна из Панополя (V в.н.э.). Значение таких длительных занятий может оценить только тот, кто сам в свое время прошел долголетнюю школу под руководством опытного мэтра-классика. Впрочем, выгода была обоюдной, поскольку близость с всесильным сановником содействовала академической карьере и самого Грефе. При поддержке Уварова он стал профессором сначала Петербургского Педагогического института, а затем и университета, стал членом-корреспондентом, а чуть позже и действительным членом Академии наук.

Другим, дополнительным стимулом обращения Уварова к научно-литературным занятиям было воздействие тех литературных кружков, в которых он вращался с юношеских лет.¹¹ Именно здесь он близко сошелся с лидерами неоклассицистического движения в России - с видным обшественным деятелем (он был директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств) и вместе с тем ученым знатоком и исследователем классических древностей А.Н.Олениным, с замечательным, тонким поэтом, много потрудившимся над переводами из греческой антологии и римской элегии К.Н.Батюшковым и, наконец, с Н.И.Гнедичем, трудившимся в те годы над переводом Гомеровой "Илиады". Кстати, в разразившейся в русских литературных кругах в 1813-1815 гг. дискуссии о том, как надо переводить Гомера, - по традиции, александрийскими рифмованными стихами, или размером подлинника,- принял участие и Уваров. [267] Более того, именно он одним из первых решительно высказался за применение при переводе Гомера древнего размера - гекзаметра и поддержал опыт Гнедича в этом направлении.¹²

Наконец, в случае со столь честолюбивым человеком, каким был Уваров, свою роль сыграло и поощрение со стороны авторитетных специалистов и деятелей культуры, усиливавшееся по мере того, как становились все более известными труды молодого вельможного ученого. Среди тех, кто откликался таким образом на работы Уварова, были крупнейшие представители немецкой классической филологии лейпцигский профессор Готтфрид Герман и гейдельбергский профессор Фридрих Крейцер, также выдающийся ученый-филолог и общественный деятель, основатель Берлинского университета Вильгельм Гумбольдт и, наконец, признанный глава немецкого неоклассицизма и романтизма Иоганн-Вольфганг Гёте.¹³

Для аристократа, с юных лет обратившегося к служебной карьере, Уваров написал не так уж мало, и написанное им, что бы ни говорили его недруги, несомненно представляет большой интерес, как политический, так и собственно научный. По жанру его сочинения могут быть подразделены на несколько групп: к первой относятся различные трактаты и доклады, касающиеся постановки образования и науки в Российской империи, ко второй - собственно ученые сочинения (большею частью на темы классической древности), к третьей - некрологи и воспоминания. Нас сейчас интересуют главным образом произведения второй группы, знакомство с которыми облегчается тем, что большая их часть, опубликованная первоначально отдельными брошюрами, была затем переиздана в рамках одного собрания.¹⁴ Однако начать придется с относящегося к первой группе этюда под названием "Проект Азиатской Академии" (тоже, впрочем, переизданного в том же собрании),¹⁵ во-первых, потому, что этим этюдом Уваров вообще дебютировал в серьезной литературе, а во-вторых, потому, что в этом по видимости обращенном на реформу современного образования трактате уже проявилось столь характерное для Уварова стремление опереть эту реформу на прочное наследие классической культуры, а само дело просвещения связать с более широкими политическими задачами. [268]

Уваровский "Проект Азиатской Академии" стоял в русле постоянно растущих в России научных и политических интересов к сопредельным странам Востока. Он не был первым: до него с подобными проектами выступали и другие: в 1733 г. - переводчик с восточных языков Коллегии иностранных дел и одновременно сотрудник Академии наук Георг-Якоб Кер, а в 1802 г. - Ян Потоцкий.¹⁶ Однако их проекты остались Уварову неизвестны; в любом случае они не имели практических последствий, тогда как за выступлением Уварова - и по его инициативе - последовало учреждение кафедр восточных языков в Петербургском Главном Педагогическом институте (1818 г.), а позднее в Петербургском университете и целого факультета такого профиля (в 1855 г., еще при жизни Уварова).

Не вдаваясь сейчас в подробности уваровского "Проекта", подчеркнем только то интегральное единство научных, культуртрегерских и державно-политических интересов, которое проникает весь этот примечательный документ. Указав на успехи развиваемых на Западе восточных штудий и политических инициатив, автор проекта призывает Россию последовать этому примеру, к чему, по его мнению, у нее есть все основания. "Сопредельная с Азиею Россия, обладательница всей ее северной части, - замечает он, - не может не чувствовать одинакового нравственного побуждения с прочими народами в их благодарных предприятиях; но у нее есть побуждение особенное, политическое, которое, при одном взгляде на географическую карту, становится понятным и несомненным. Россия, так сказать, опирается на Азию. Сухопутная граница неизмеримого протяжения приводит ее в соприкосновение почти со всеми народами Востока <…> и ей легко не только способствовать распространению всеобщего просвещения, но и достигать собственных важнейших выгод, так что никогда еще политические побуждения не являлись в таком согласии с обширными видами нравственной образованности".¹⁷

Все же надо заметить, что ясно выраженная державная подоплека востоковедной инициативы Уварова не исключала у него и собственно познавательного, научного интереса, стимулированного всплеском ориеталистских увлечений тогдашних западноевропейских ученых (в особенности под влиянием исследований о санскрите немецкого филолога и философа Фридриха Шлегеля). А с другой стороны, признание огромного значения Востока как колыбели человеческой цивилизации не мешало ему видеть культурное родство России с европейским Западом и в античности усматривать общий с Западною Европою источник образованности и культуры. Только для России он признавал большее значение не латинской образованности, как это было в случае с Западной Европой, а греческой, через Византию смыкавшейся с Древней Русью.

Для вящего обоснования этого особенного источника русского классицизма он сумел найти поддержку в самой западной науке, у такого [269] проницательного и авторитетного судьи в вопросах культуры, каким был один из основоположников новейшей историко-филологической науки в Германии Христиан-Готтлоб Гейне. "Россия, - цитирует он статью Гейне 1768 г., - имеет особенное преимущество пред всеми другими народами Европы. Греческая словесность может служить основанием ее собственной и может ей способствовать к заведению новой, ни с какою другою не сходствующей школы. Россия не должна подражать ни литературе немецкой, ни французскому остроумию, ни учености латинской. Основательное знание греческого языка откроет для русских неистощимый источник новых идей и образов высоких. История, философия и поэзия могут замствовать от него чистейшие и более к истинным образцам приближенные формы. Надобно заметить и то, что греческий язык имеет тесную связь с религиею русских и языком славянским, который по-видимому от него получил свое образование".¹⁸

Позже мы увидим, в какой большой степени высказанный только что взгляд о фундаментальном значении греческого классицизма для новой русской культуры найдет реализацию в образовательной политике Уварова-попечителя и министра, но раньше мы должны убедиться в том, что и для Уварова-ученого следование этому взгляду стало важным творческим импульсом.

У нас нет возможности подробно анализировать научное творчество Уварова-классика. Но даже беглого знакомства с его учеными сочинениями достаточно, чтобы убедиться как в оригинальности развиваемых в них идей, так и в несомненной большой эрудиции их автора. Так, в "Исследовании об Элевсинских таинствах" (1812 г.)¹⁹ представлен не только весьма содержательный общий очерк этих наиболее значимых в греческом мире мистерий, но и высказан ряд интересных идей о возможном происхождении этих обрядовых действ с Востока, об их окончательном формировании в период становления у греков гражданского общества, об отражении в доктрине Элевсинских мистерий философии зрелого политеизма, о позднейшем подключении к этим таинствам также и таинств Диониса-Иакха и т.д.

Конечно, характерное для Уварова, проявляющееся и в других его ученых сочинениях стремление вывести начала греческой религии и культуры с Востока, из Азии, из Индии, едва ли найдет опору в современной науке. Эту тенденцию надо всецело отнести на счет той ориенталистской моды, которая была так распространена в ученом мире в начале ХIХ столетия. Однако прочие наблюдения и суждения Уварова о религиозной жизни древних греков представляются достаточно обоснованными и сохраняют научную ценность и поныне. В особенности интересно проводимое Уваровым различие между грубыми, примитивными танствами Диониса и отражающими пору зрелого политеизма и упорядоченной гражданской жизни мистериями Деметры и Коры в Элевсине. [270] "Бакхические или орфические мистерии, - пишет он, - по своему характеру совершенно противоположны элевсинским таинствам: можно сказать, что между поклонением Бахусу и Церере такая же разница, как между необузданною силою дикой жизни и правильным устройством жизни гражданской".²⁰

В изданном пятью годами позже, с посвящением Гёте, большом этюде "Нонн Панопольский, поэт"²¹ Уваров представил своеобразный промежуточный итог своих филологических занятий под руководством Грефе. Здесь дан общий обзор, а местами и подробный мифолого-филологический анализ поэмы Нонна "О Дионисе", что должно было служить предварением нового критического издания этой поэмы, которое подготавливал Грефе. Автор начинает с общих суждений о развитии эпической поэзии у греков от Гомера до Нонна. При этом выразительно характеризуется духовная атмосфера той эпохи, когда жил Нонн, - времени позднего античного политеизма, который пытался отстоять свои позиции с помощью философии неоплатоников и той вычурной поэзии, где тёмная ученость заслоняла свежее дыхание искусства. Следующий далее обзор поэмы Нонна сопровождается обильным цитированием отрывков из греческого оригинала, причем в конце соответствующих разделов добавлены эксцерпты из комментария Грефе для объяснения принятых от него же исправлений в греческом тексте. Завершается очерк общею защитою Нонна от укоренившегося среди филологов нового времени пренебрежения: по мнению Уварова, Нонн - интересный, значительный поэт, достойно завершающий историю греческой эпики.

В другом этюде "О предгомеровской эпохе"²² Уваров откликается на недавно вышедшее сочинение Г.Германа и Ф.Крейцера "Письма о Гомере и Гесиоде".²³ Его отклик носит полемический характер: по его мнению, новейшая филологическая критика в лице Ф.А.Вольфа и Г.Германа, усмотрев в Гомере не личность, но целую поэтическую эпоху, остановилась на полдороге. Хотя, замечает он, Г.Герман и Ф.Крейцер по-видимости признают существование у греков догомеровской, религиозной, пришедшей с Востока поэзии, они все же недооценивают значение этого факта. Уваров ставит своей целью восполнить этот недостаток и показать, что Восток действительно сыграл важную роль в предуготовлении греческой поэзии. По его мнению, раннему периоду греческой поэзии - Гомеру и Гесиоду - предшествовала эпоха религиозной ("жреческой"), теогонической и космогонической первичной поэзии, чей праисточник находился на Востоке, откуда соответствующие веяния, в частности через Фракию, проникли в Грецию. Упоминающиеся в греческом предании древнейшие певцы Олен, Тамирис, Орфей, Лин и др., хотя они являются фигурами не историческими, а вполне мифологическими, суть знаки древнейшего переходного времени, когда происходило воздействие восточного начала на рождающуюся греческую культуру. Впрочем, ориентализм [271] Уварова не идет так далеко, чтобы совершенно отрицать значение греческого гения, оригинальность творчества самих греков.²⁴

Очень интересна и даже актуальна в наше время, когда математики взялись пересматривать древнюю историческую традицию, другая работа Уварова - "Критическое исследование сказания о Геракле, как оно истолковано у Дюпюи".²⁵ Автор откликается здесь на новейшие попытки интерпретации античной мифологии с помощью астрально-солярной символики. Объектом рассмотрения служит труд одного из основоположников мифологической школы в изучении христианства, французского математика Шарля-Франсуа Дюпюи ("Происхождение всех культов, или всеобщая религия", 1795),²⁶ в частности те места этого труда, где речь идет о Геракле. Согласно Дюпюи, Геракл был богом Солнца, а его 12 подвигов символизируют 12 знаков зодиака. При этом, упоминает Уваров, Дюпюи и бога христиан также считает богом Солнца, а 12 апостолов - другими 12 божествами. Не входя в обсуждение последнего тезиса, слишком деликатного для научной полемики, Уваров сосредоточивается на теме Геракла. Он показывает, что собственно греческое предание не дает оснований для заключения в духе Дюпюи. В греческой традиции (у Гомера, Гесиода, великих трагиков) Геракл - историко-мифологический персонаж, не бог, а герой, лишь позднее подвергшийся деификации. Для доказательства своего тезиса Дюпюи приходится идти на ухищрения, опираться на маргинальную традицию о так называемом Геракле у египтян и на опыты поздних философов-неоплатоников, старавшихся всеми способами укрепить и расширить языческий пантеон.

Затронутый в этой работе вопрос о границах научной критики и субъективного произвола нашел новую трактовку в опубликованном треть века спустя другом этюде под провоцирующим названием: "Подвигается ли вперед историческая достоверность?".²⁷ Поводом к написанию этюда послужило мнение французского критика Абеля-Франсуа Вильмена о том, что в отличие от истории древней, которая по необходимости носит гипотетический характер, история новейшая, начиная с ХV в., с изобретения типографского станка, носит совершенный характер, поскольку и издаваемым материалам несть числа, и критика стала поистине виртуозной.

История древности, соглашается Уваров, во многом гипотетична, ее достоверность условна, поскольку она опирается на наше доверие к древнему преданию. Однако, подчеркивает он, это предание являет собой синтез положительного знания древних, устоявшегося и согласного с их представлениями и верованиями. Новейшая критика в этой области оправдана постольку, поскольку она направлена на уточнение хронологии [272] и отдельных фактов, но ее атака на изначальные и основные устои предания и подрыв ею авторитета традиции в целом, как это делал Ф.А.Вольф с Гомером, а Б.Г.Нибур - с началом Рима, ведут к разрушению самой древней истории, поскольку уcтраняемую традицию заменить нечем. Совершенно соглашаясь с Уваровым, сошлемся на современный пример - на труды виднейших представителей англо-американской школы М.Финли и Ч.Старра о древнейшем периоде греческой истории. Отвергая, как недостоверную, всю раннюю традицию, представленную Гомером и отложившуюся у первых прозаиков-логографов, вынужденные довольствоваться археологическим материалом (главным образом данными керамики), они омертвляют исторический процесс, подменяя событийную плоть тощими статистическими разводами.²⁸

Обращаясь к новой истории, Уваров указывает, что по-видимости она превосходит древнюю и массою доступных источников и изощренным искусством критики. Однако, продолжает он, это превосходство во многом кажущееся. Само обилие доступных сведений порождает разнобой во мнениях, а научная критика, лишенная совестливого критерия, представляет собой квинтэссенцию разрушительного скепсиса. И здесь на ум приходит современная параллель, правда, не из мира строгой антиковедной науки, а из историко-литературной публицистики. Мы имеем в виду поставленную этим летом, в преддверии пушкинского юбилея, на американской радиостанции "Свобода" серию передач "Моцарт и Сальери". Задавшись целью пересмотреть традицию об отношениях двух композиторов-современников, авторы сереала как бы ненароком разрушают признанную славу и Моцарта и Пушкина. Первый (совсем как Гомер у вольфианцев) был, согласно этим передачам, всего лишь механическим рупором богатой музыкальной жизни ХVIII столетия, не гнушавшимся вплетать чужие нити в свою ткань, а второй допустил нравственно не оправданный поступок, положив в основу своей пьесы только одну и едва ли верную версию…

Как бы там ни было, на вопрос, поставленный в заголовке статьи, Уваров по существу отвечает отрицательно; во всяком случае, он сомневается в возможности категорического положительного ответа. Не правда ли, поучительный итог? Впрочем, это не должно давать повод к каким-то обобщениям на предмет исторического пессимизма Уварова. Напротив того, его научно-литературное творчество, как и его политика, скорее являли собой исполненную положительного пафоса, хотя и проникнутую консервативной тенденцией, реакцию на крайности политического и духовного радикализма. И в классицизме, в занятиях древностью, в приобщении к осененной великими именами исторической традиции, он надеялся найти не только источник интеллектуального наслаждения, но и некое [273] твердое основание, опираясь на которое можно было противостоять нарастающему неверию и разрушению, найти прибежище от общественных бурь. "Изучение древности, - говорит он в предисловии к первому изданию своего этюда об Элевсинских мистериях, - не есть занятие, отделенное от других: всякий раз, когда оно поднимается выше мертвой буквы, это благородное изучение становится историею ума человеческого. Оно не только уместно во всех возрастах и во всех положениях жизни, но еще открывает уму столь обширное поле, что мысль с удовольствием тут останавливается и хоть на короткое время забывает бедствия, неразлучные с великими переворотами политическими и нравственными".²⁹

4. Общественно-политическая деятельность С.С.Уварова.

Обращаясь, наконец, от личности Уварова-классика к его деятельности как поборника классического образования и науки, мы вполне можем положиться на весьма убедительную трактовку этого вопроса у Ц.Виттекер (что, весьма кстати, избавит нас от необходимости подробного вхождения в тему). Вслед за американской исследовательницей надо подчеркнуть замечательное своеобразие общей политической установки Уварова - стремление соединить усвоение Россией европейской системы образования с сохранением собственной традиционной социально-политической системы. "Во всем пространстве государственного хозяйства и сельского домоводства, - заявлял он, - необходимы: русская система и европейское образование; система русская - ибо то только полезно и плодовито, что согласно с настоящим положением вещей, с духом народа, с его нуждами, с его политическим правом; образование европейское, ибо больше как когда-нибудь мы обязаны вглядываться в то, что происходит вне пределов отечества, вглядываться не для слепого подражания или безрассудной зависти, но для исцеления собственных предрассудков и для узнания лучшего".³⁰

Сохранение русской системы мыслилось Уваровым как опора на такие фундаментальные устои русской истории, как православие, самодержавие и народность.³¹ Как известно, эта концепция была подвергнута в демократически или прогрессивно настроенных кругах русского общества самой беспощадной критике, вследствие чего самая уваровская "триединая формула" в русской демократической традиции фигурирует не иначе как с определением "пресловутая". Не будем сейчас вдаваться в подробное обсуждение этого вопроса, который отнюдь не так прост и однозначен, как это обычно представляется. Главное в "формуле" Уварова - указание на необходимость при любом движении вперед, при любой реформе, направленной на дальнейшую модернизацию и европеизацию [274] России, обязательно учитывать самобытность ее уклада, а это положение не так просто оспорить.

Вместе с тем Уваров понимал историческую целесообразность приобщения русского общества, поначалу, разумеется, его социальной верхушки, к современному европейскому образованию, эталоном которого было именно образование классическое. Ибо тогда, справедливо указывает Ц.Виттекер, в первой половине ХIХ в., " изучение классических дисциплин оставалось общеевропейской традицией в среднем образовании. Классическое образование еще ценили как способствующее гармоническому интеллектуальному и нравственному развитию личности, полагая, что оно оттачивает ум, дает знания об античности как высочайшем достижении цивилизации и готовит учащихся к занятиям в университете, а заодно являет им примеры чести, долга, служения государству - добродетелей правящего класса. По сути дела классическое образование создавало общую основу, объединявшую элиты всех европейских стран. Это был знак отличия, без которого русское дворянство не могло рассчитывать на равенство с себе подобными за границей ни в интеллектуальном, ни в социальном отношении. Более того, внутри каждой страны оно служило средством приобщения к культурной элите".³²

Исходя из этих убеждений, Уваров непрестанно заботился о внедрении классического образования в среднюю и высшую школу, о развитии его интеллектуального фундамента - науки об античности. Для этого он с выгодою использовал свое высокое общественное положение - положение человека, который на протяжении нескольких десятилетий курировал в России всю систему просвещения. В конце 1810 г. он был назначен попечителем Петербургского учебного округа и уже в октябре следующего года добился утверждения нового плана развития среднего образования, который к концу десятилетия был практически распространен на все учебные округа. По этому плану в гимназиях сильно было расширено преподавание латинского языка и намечено было введение также и греческого. Будучи попечителем Петербургского учебного округа, Уваров добился реорганизации Петербургского Педагогического института по типу университета, в связи с чем он был переименован в Главный Педагогический институт (1816 г.), а вскоре и формально стал университетом (1819 г.). В новом этом высшем учебном заведении были созданы специальные кафедры римской и греческой словесности, где ведущей фигурой стал друг и наставник Уварова Грефе.

В начале 20-х годов в деятельности С.С.Уварова на поприще народного просвещения наступил перерыв. В 1821 г. под давлением реакционных кругов, чье влияние усилилось в конце правления Александра I, он вынужден был уйти в отставку с поста попечителя Петербургского учебного округа. Однако этот перерыв был недолог. В 1826 г. Уваров был приглашен преемником Александра Николаем I войти в новый Комитет [275] устройства учебных заведений, который уже в 1828 г. принял новый устав для начальных и средних учебных заведений, опиравшийся на положения уваровского проекта. Несколько лет спустя он и формально возглавил ведомство образования: в 1832 г. он был назначен товарищем (заместителем) министра народного просвещения, а в 1833 г. стал главою этого министерства. Под его руководством были разработаны, а затем и приняты в 1835 г. новые уставы как для начальных и средних учебных заведений, так и для университетов.

Эти уставы закрепили основополагающее значение классических дициплин в системе российского образования: в гимназиях наряду с латынью стали преподавать и греческий, а в университетах было укреплено и расширено преподавание греческой и римской словесности и древней истории. С этой целью из числа лучших выпускников русских университетов на базе Дерптского университета, с последующей стажировкой за границей, была налажена подготовка новых, по-европейски образованных специалистов-классиков. В 1835 г. первая их группа заступила на университетские кафедры. То были: в Петербурге - М.С.Куторга, в Москве - В.С.Печерин и Д.Л.Крюков, в Харькове - М.М.Лунин. Добавим к этому, что в основанном Уваровым в 1834 г. "Журнале министерства народного просвещения", который стал центральным ученым периодическим изданием в России, ведущее положение с самого начала занял отдел классической филологии. И все эти меры проводились Уваровым с опорою на авторитет и при самой деятельной поддержке Академии наук, где его же стараниями возродился и окреп разряд греческих и римских древностей.

5. Академическая кафедра греко-римских древностей и словесности.

Напомним, что в 1803 г. был принят новый академический регламент, который положил конец одностороннему преобладанию физико-математических наук в Академии: история, вместе с политической экономией и статистикой, вновь была включена в круг дисциплин, разработкой которых должна была заниматься Академия. Вскоре последовало учреждение в составе гуманитарного класса специальной кафедры греческих и римских древностей, которую, согласно новому уставу 1836 г., полагалось замещать двум ординарным академикам.³³ Таким образом Академия наук вновь стала центром изучения античной истории и литературы, правда, уже не единственным, поскольку появились университеты.

Возродившийся в Академии наук разряд классических древностей многим был обязан целеустремленной поддержке С.С.Уварова, который, возглавив в 1818 г. Академию, старался сделать ее цитаделью классицизма в России. При этом, постоянно оказывая покровительство академическим занятиям античностью, он столько же руководствовался интересами науки, сколько и расчетом - разрушительному натиску современных идей [276] противопоставить ориентированные на сохранение классицистических традиций занятия древностями, за счет антиковедения укрепить позиции официальной академической науки.

Так или иначе, в рассматриваемое время в состав академической корпорации вступили крупные ученые-классики: ставший академиком еще в 1817 г. Е.Е.Кёлер, явившиеся при Уварове Ф.Б.Грефе и Л.Э.Стефани (соответственно в 1820 и 1850 гг.) и избранный в члены Академии несколько позднее (в 1858 г.) А. К. Наук. Все четверо были выходцами из Германии, однако их ученая и педагогическая деятельность теснейшим образом связана с судьбами русской науки. Первый из них - уроженец Саксонии Егор Егорович (собственно Генрих-Карл-Эрнст) Кёлер (1765 - 1838 гг.)³⁴ в 1797 г. был приглашен на службу в Петербург в подготовлявшуюся тогда к открытию Публичную библиотеку. Оттуда он перешел в Эрмитаж, где также сначала служил в библиотеке, а затем стал директором Первого (античного) отделения. С 1803 г. Кёлер состоял членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, а в 1817 г. был избран ординарным академиком по литературе и древностям греческим и римским. В течение ряда лет он был хранителем академического кабинета камней и медалей (монет). Кёлер занимался многими вопросами древней истории, однако его главные интересы лежали в области искусства и археологии. Его статьи, печатавшиеся в "Мемуарах" Академии и выходившие отдельными брошюрами, были посвящены античным геммам, монетам, надписям. Им была также собрана уникальная коллекция гипсовых и серных оттисков с античных монет и резных камней, которая состояла из десяти с лишним тысяч образцов (позднее она была приобретена графом С.Г.Строгановым для Московского университета).

Особо надо сказать о заслугах Кёлера в деле изучения северопричерноморских древностей. Надо заметить, что по сравнению с любителями - путешественниками и археологами - ученые специалисты на первых порах принимали значительно меньшее участие в обследовании античных памятников Северного Причерноморья. Из тех немногих, кто заслуживает упоминания в этой связи, первое место безусловно принадлежит петербургскому академику Кёлеру, который живо интересовался причерноморскими древностями и сам дважды, в 1804 и 1821 гг., посетил Крым. Кёлер был универсальным ученым-классиком, он отличался исключительной эрудицией и в совершенстве владел техникой научного исследования. В целом ряде статей он касается различных вопросов античного прошлого причерноморских областей: трактует о надписях, монетах, произведениях искусства, религиозной и экономической жизни (включая рыбозасолочный промысел) античных городов Причерноморья.³⁵ Особое [277] значение имели написанные им для Академии наук критические разборы сочинений французского ученого Д.Рауль-Рошетта и русского - П.И.Кёппена.³⁶ В этих рецензиях, каждая из которых представляет в сущности говоря самостоятельное исследование, Кёлер вскрыл неточности, допускаемые археологами при описании античных памятников. Он показал необходимость самого тщательного и всестороннего анализа каждой новой вещи, новой надписи, новой монеты и сам дал высокие образцы такого анализа (между прочим, на примере знаменитого ольвийского декрета в честь Протогена).

Критика Кёлера, подчас весьма суровая и, может быть, даже излишне придирчивая, несомненно способствовала более внимательному изучению древних памятников, находимых в южной России. С этой точки зрения совершенно оправдана та высокая оценка, которую дают Кёлеру последующие исследователи, в частности автор первого историографического обзора по Причерноморью П. М. Леонтьев, по мнению которого Кёлер "положил основание изучению древностей, находимых на юге России, и поднял его на высокую степень строгой, научной отчетливости".³⁷ Заметим также, что вслед за Кёлером обратились к изучению причерноморских древностей, особенно надписей, и другие петербургские академики - Ф. Б. Грефе и Л. Э. Стефани, к обзору ученой деятельности которых мы теперь и обратимся.

Большое значение для развития русского антиковедения имела деятельность академика Федора Богдановича (Христиана-Фридриха) Грефе (1780 - 1851 гг.).³⁸ В Россию Грефе прибыл в 1810 г. и первое время занимался преподаванием греческого языка в Петербургской духовной академии. С 1811 г. Грефе - профессор латинской словесности в Петербургском Педагогическом институте, а с преобразованием этого последнего в Университет - профессор Петербургского университета по кафедре греческой словесности. В 1818 г., по рекомендации Уварова, Грефе был избран членом-корреспондентом Академии наук, а через два года стал ординарным академиком по греческой и римской словесности. В Академии наук Грефе одно время заведовал Нумизматическим кабинетом, включавшим обширные коллекции античных монет, а кроме того произведения искусства - вазы, гипсовые слепки и пр. Однако, занятия этими вещными древностями не слишком его увлекали. Грефе был филологом по-преимуществу: его интересовали древние языки и литература, значительно меньше - собственно история. Из его крупных работ выделяются комментированные издания произведений поздних греческих поэтов - зачинателя жанра поэтических антологий Мелеагра из Гадар (II-I вв. до н.э.), Нонна из Панополя [278] (V в. н.э.), Павла Силенциария (VI в.).³⁹ Грефе также издал с подробными комментариями ряд греческих надписей, найденных в Северном Причерноморье.⁴⁰ В России Грефе был одним из первых, кто всерьез занялся разработкою проблем сравнительного языкознания. Им было написано сочинение по сравнительной грамматике греческого, латинского и славянских языков;⁴¹ уже в зрелые годы он обратился к исследованию санскрита.⁴²

В отличие от Кёлера Грефе был не только академиком, но и профессором. В Петербургском университете он примыкал к группе либерально настроенных профессоров и за свою принципиальность, в частности за смелое поведение во время пресловутого "дела профессоров" в 1821 г., за свои глубокие знания и искреннюю любовь к науке пользовался большим уважением среди коллег и студентов. Более чем 30-летняя преподавательская деятельность Грефе оставила заметный след в истории нашего университетского образования: этому "ученому немцу" было обязано своими знаниями целое поколение русских филологов-классиков.

От Кёлера и Грефе перейдем к обзору ученой деятельности академиков младшего поколения - Стефани и Наука. Лудольф Эдуардович Стефани (1816 - 1887 гг.) был крупным для своего времени филологом-классиком.⁴³ Его любимыми предметами были античное искусство и археология: в этом отношении он напоминает Кёлера. В 1846 г., по инициативе Уварова, Стефани был приглашен в Дерптский университет профессором по кафедре классической филологии и эстетики. Через четыре года он переехал в Петербург и здесь был избран в Академию наук по кафедре греческих и римских древностей. В годы пребывания в Дерпте Стефани предпринял издание греческих надписей, собранных им во время своих путешествий по Греции.⁴⁴ Позднее, в Петербурге, он обратился к изучению произведений античного искусства, хранившихся в русских музеях, а также материалов, добытых во время археологических раскопок в Северном Причерноморье. Плодом этой работы явился ряд исследований, посвященных античному изобразительному искусству, вазам Эрмитажа, боспорским древностям, а также общие описания античных коллекций Эрмитажа и Павловска.⁴⁵ Долгие годы Стефани состоял членом Археологической комиссии, и его обзоры и исследования, посвященные археологическим и эпиграфическим находкам на юге России, постоянно печатались в "Отчетах" Комиссии и в "Бюллетенях" Академии наук. Особенно значительным был вклад Стефани в северопричерноморскую эпиграфику: вплоть до В.В.Латышева никто в такой степени не занимался изданием и восстановлением античных надписей Причерноморья, как Стефани.⁴⁶ [279]

Выдающимся филологом-классиком XIX в. был Август Карлович Наук (1822 - 1892 гг.).⁴⁷ Воспитанник университета в Галле, Наук уже в 40-е годы обратил на себя внимание критическим изданием фрагментов знаменитого греческого грамматика Аристофана Византийского (2-я половина III - начало II в. до н. э.).⁴⁸ Но особую славу в ученом мире он приобрел своими изданиями Эврипида и фрагментов греческих трагиков: этими изданиями мы пользуемся до сих пор.⁴⁹ Тогда же Науком было опубликовано несколько статей, преимущественно критического характера, посвященных Гесиоду, Софоклу, Феофрасту, баснописцу Бабрию и др. В 1858 г. Наук избирается экстраординарным академиком Петербургской Академии наук. Он переезжает в Петербург, и с этого времени его имя оказывается столь же тесно связанным с русской наукой, как и с немецкой. С 1861 г. Наук - ординарный академик по кафедре классической филологии. В России он с успехом продолжает свои исследования и публикует целый ряд статей, касающихся текста Гомера, Софокла, Эврипида, Филодема, Гезихия, а также множество рецензий на труды западно-европейских и русских филологов. Им был также составлен небольшой, но очень содержательный курс античной метрики. Заслуги Наука особенно велики по части критики и восстановления текстов древних авторов: здесь он дал ряд ценных исследований, сохраняющих свое научное значение и в наше время.

Впрочем, как и Грефе, Наук не был только академиком: долгие годы (с 1869 по 1883 г.) он состоял профессором греческого языка и литературы в Петербургском Историко-филологическом институте и таким образом принимал деятельное участие в подготовке отечественных кадров филологов-классиков. У него прошли высшую школу в классической филологии такие в будущем светила русского антиковедения, как П.В.Никитин и В.В.Латышев.

6. Вместо заключения.

Судьбы образовательного и академического классицизма в России. Возвращаясь к поставленным в начале нашего этюда вопросам о возможности формирования в России общественно-значимого слоя интеллигенции, равно как и привития на русской почве полнокровной академической науки, мы можем ответить на них, ссылаясь на опыт С.С.Уварова, вполне положительно. Стараниями Уварова и его сотрудников - ученых и администраторов - в России была создана весьма совершенная система классического образования, которая через гимназии и университеты за неполное столетие своего существования подготовила многочисленный слой интеллигентных служителей государства.

Что же касается академической науки (в широком смысле слова, представленной и собственно членами Академии и прочими университетскими профессорами), то ее высокий уровень и степень интеграции в [280] культурную жизнь дореволюционной России также не должны подвергаться сомнению. В частности, трудно переоценить тот вклад, который внесли академики-классики уваровской эпохи в развитие науки об античности и классического образования в России, в организацию библиотечного и музейного дела, в подготовку нового поколения специалистов из природных русских. Сошлемся в этой связи на славную плеяду русских ученых-антиковедов рубежа ХIХ-ХХ вв., которые с удивительным усердием и пользой для отечества трудились одновременно и на ниве просвещения в качестве университетских наставников, и в высокой сфере науки в качестве сотрудников Академии, и в министерских ведомствах в качестве ответственных администраторов. За конкретными примерами дело не станет; назовем хотя бы уже упоминавшихся выше П.В.Никитина и В.В.Латышева: первый был профессором, деканом историко-филологического факультета и ректором Петербургского университета, действительным членом и вице-президентом Академи наук, второй - профессором и директором Петербургского Историко-филологического института, также действительным членом Академии наук и директором департамента министерства народного просвещения, наконец, товарищем председателя Археологической комиссии и председателем Православного Палестинского общества.

При всем том нельзя закрывать глаза и на теневые стороны российской действительности, главной из которых оставался глубокий раскол в обществе между европейски образованной дворянской элитой и массою прочего, находившегося за пределами культурного круга простого народа. Драматизм ситуации состоял в том, что достаточно мобильная сословная структура российского общества позволяла все большему числу простолюдинов приобщаться к среднему и высшему образованию и просачиваться в верхние этажи, где, в силу своего низкого происхождения и реальной социальной неполноценности, они становились ферментами опасного брожения, разъедавшего традиционные устои, в том числе и утвердившуюся стараниями верхов классицистическую систему.

Ситуация обострилась уже к середине ХIХ в. С одной стороны, господствующий абсолютистский режим, устрашенный сначала выступлением декабристов, а затем новыми европейскими смутами 1830 и 1848 гг., стал принимать меры против возможных революционных потрясений внутри России. Стремясь удержать контроль над умами, царское правительство предприняло наступление как против опасных революционных веяний с Запада, так и против спонтанно распространявшихся в русском обществе материалистических и демократических идей. Одним из инициаторов этого правительственного курса был уже сам С.С.Уваров. Провозглашенная им программа официальной народности включала в качестве незыблемого элемента социальной жизни принцип самодержавия, и им же натиску новых разрушительных идей сознательно был противопоставлен [281] консервативный барьер в лице усиленного классического образования. Эта тенденция была старательно продолжена преемниками Уварова по руководству министерством просвещения, среди которых в этом плане особенно выделялись граф Д.А.Толстой (министр в 1866-1880 гг., инициатор реформы 1871 г., создавшей новый тип классических гимназий), И.Д.Делянов (министр в 1882-1897 гг., при котором в 1884 г. был введен новый университетский устав, неимоверно усиливший позиции классических дисциплин), Н.П.Боголепов (министр в 1898-1901) и Г.Э.Зенгер (министр в 1902-1904 гг.). Увлечение этих деятелей классицизмом и осуществляемое их стараниями чрезмерное принудительное насаждение его в гимназиях и университетах вызывало раздражение в прогрессивных общественных кругах и, в конце концов, привело к компрометации всей системы классического образования в России.

И действительно, можно наблюдать, как с середины ХIХ в. нарастает ответная реакция демократически настроенных кругов русского общества на политику официального классицизма. Молодое поколение "шестидесятников" предпочитает мертвому классицизму живые естественные науки (пример - Базаров в "Отцах и детях" И.С.Тургенева), а сохраняющие интерес к гуманитарному, историческому знанию считают необходиым доказывать - не только другим, но, по-видимому, и себе самим - целесообразность и полезность изучения древних языков (подтверждением могут служить письма В.О.Ключевского, в ту пору - студента Московского университета, своему двоюродному брату П.И.Европейцеву [1864 г.]).⁵⁰ Неприязнь к классическому образованию находит выражение в обструкции, которую учиняют студенты Петербургского университета М.С.Куторге,⁵¹ в издевательских отзывах В.А.Поссе (известного впоследствии журналиста) и В.В.Вересаева (еще более известного писателя) о лекциях Ф.Ф.Соколова, которого им пришлось слушать в бытность свою студентами того же университета (1884/85 г.).⁵²

Не было недостатка и в фронтальных атаках на систему классического образования. Примером может служить очерк Д.И.Писарева "Наша университетская наука" (1863 г.), где подвергнута жестокой критике вся система гуманитарного (классического) образования как в высшей, так и в средней школе.⁵³ Гимназический классицизм вообще стал излюбленной мишенью для насмешек прогрессивно настроенных литераторов. Достаточно напомнить о безжалостном шарже на гимназического преподавателя древних языков в рассказе А.П.Чехова "Человек в футляре" (1898 г.).

Отзвуки этих настроений докатывались и до правительственных верхов, которые вынуждены были идти на уступки и постепенно отказываться от крайностей классицистического образования. Однако обществу, охваченному радикальными настроениями, было уже мало этих частных [282] уступок и все чаще раздавались требования искоренить омертвелый классицизм из системы среднего и высшего образования. Эти крайности, естественно, вызывали тревогу у всех, кто понимал истинную цену классического образования и предвидел пагубные последствия его полного уничтожения. Примером может служить взвешенная позиция выдающегося исследователя античности и вместе с тем крупного общественного деятеля П.В.Никитина. Он был убежден в том, что классическое образование необходимо историку и филологу любого профиля и всячески ратовал за сохранение преподавания греческого и латинского языков в тогдашних гимназиях. Вместе с тем он вполне сознавал необходимость гибкого и реалистичного подхода к решению этой проблемы. Он никогда не был сторонником "принудительного классицизма" и, более того, неоднократно подчеркивал, что такой "классицизм из-под палки" (его собственное выражение) не может принести ничего, кроме вреда.⁵⁴

Увы, такая разумная, взвешенная позиция не имела будущего. В условиях нарастающего демократического подъема и разразившихся в России в начале ХХ столетия революций судьба классического образования и науки была предрешена: они должны были пасть вместе с тем абсолютистским строем и той элитарной культурой, которыми они были порождены.

---

ПРИМЕЧАНИЯ  (назад)

В "Материалах конеренции" примечания были разделены на два типа: контекстные примечания давались под страницей, а ссылки на литературу - в конце статьи (стр. 282-285). Здесь примечания приводятся в авторском варианте, а для удобства цитирования  после номера примечания в скобках приводится номер примечания в печатном издании (если оно не было отнесено издателями в список литературы).  (назад)

1 Романовский С.И. Одно из последних повелений Петра I (необратимые последствия принудительной инъекции науки в российскую жизнь) // Россия и Запад. СПб., 1996, с.67-104.  (назад)

2 Рябова Л.К. Россия и Запад: проблема интеллекта и власти // Там же, с.133-152.  (назад)

3 Там же, с.137.  (назад)

4 См.: Пекарский П.П. Наука и литература в России при Петре Великом, т.I-II, СПб., 1862.  (назад)

5 [1] О начальном периоде формирования исторической науки в России подробнее см.: Пештич С.Л. Русская историография ХVIII в., ч.I-III, Л., 1961-1971. О развитии антиковедных занятий в то же время: Фролов Э.Д. Русская историография античности (до середины ХIХ в.). Л., 1967, с.40-88 (гл.II - "Начало изучения античности в России [ХVIII в.]").  (назад)

6 [2] Более подробную характеристику затронутых здесь сюжетов см. в кн.: Фролов Э.Д. Русская историография античности, с.89-139 (глава III - "Русская наука об античности в 1-й половине ХIХ в.").  (назад)

7 [3] Перевод "Илиады" публиковался поначалу частями, первое полное издание - "Илиада Гомера, переведенная Н.Гнедичем", в двух частях, СПб., 1829. Перевод "Одиссеи" впервые был опубликован в составе "Новых стихотворений В.Жуковского", т.II-III, СПб., 1849 (часть тиража печаталась как VIII и IХ тома 5-го издания "Стихотворений В.Жуковского"). О Гнедиче и Жуковском как переводчиках Гомера см.: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах ХVIII-ХIХ вв. М.-Л., 1964, соответственно с.147-295 и 331-336, 357-375.  (назад)

8 [4] О начальном этапе классической археологии в России см. в особенности: Леонтьев П.М. Обзор исследований о классических древностях северного берега Черного моря // "Пропилеи", кн. I, М., 1851, отд. II, с. 67-101; Брашинский И. Б. В поисках скифских сокровищ. Л., 1979, с.7-60; Формозов А. А. Страницы истории русской археологии. М., 1986, с. 34 - 43.  (назад)

 9 [5] Для биографии С.С.Уварова важнейшие материалы сообщают: Плетнев П. А. Памяти графа С. С. Уварова, президента имп. Академии наук. СПб., 1855 (лучший из дореволюционных очерков); Лонгинов М.Н. Воспоминание о графе С.С.Уварове // Современник, т.53, № 10, октябрь 1855 г., отд.II, с.119-124; Погодин М. П. Для биографии графа С. С. Уварова // Русский архив, 1871, № 12, стлб.2078-2112 (со списком трудов Уварова); Виттекер Ц.Х. Граф С.С.Уваров и его время. СПб., 1999.  (назад)

10 См.: Уваров С.С. Воспоминание об академике Фр.Грефе // Уч. записки имп. Академии наук по I и III отделениям, т.I, вып.1, 1852, с.46-50.  (назад)

 11 [6] На склоне лет он с ностальгией вспоминал об этих кружках - "Беседе любителей русского слова", объединявшей ревнителей языковой старины во главе с Г.Р.Державиным и А.С.Шишковым, "Арзамасе", сплотившем сторонников литературных новаций, почитателей Н.М.Карамзина и В.А.Жуковского (кстати, сам Уваров был одним из учредителей этого "Арзамасского общества"), и особенно литературном салоне известного общественного деятеля и ученого археолога А.Н.Оленина. При этом он справедливо подчеркивал то воздействие, которое эти кружки оказывали на духовную жизнь общества. Эти, писал он, "частные, так сказать, домашние общества, состоящие из людей, соединенных между собой свободным призванием и личными талантами и наблюдающих за ходом литературы, имели и имеют не только у нас, но и повсюду ощутительное, хотя некоторым образом невидимое влияние на современников. В этом отношении академии и другие официальные учреждения этого рода далеко не имеют подобной силы" (А.В. [Уваров С.С.] Литературные воспоминания // Современник, т.27, 1851, отд.II, с.37-42 [цитата - из заключения, с.42]).   (назад)

12 См.: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах, с.174-188.  (назад)

 13 [7] Переписка Уварова с Гёте была издана с обширными вступительными пояснениями и примечаниями преподавателем Историко-филологического института в Петербурге Георгом Шмидом: Goethe und Uwarow, und ihre Briefwechsel / Mit Erlaeuterungen von Dr. Georg Schmid (Sonderabdruck aus der "Russischen Revue", Bd.XXVIII, H.2). St.Petersburg, 1888. В советской литературе отношениям Уварова с Гёте посвящен специальный этюд С.Н.Дурылина под ироничным (что показано кавычками) названием "Друг Гёте" (Дурылин С.Н. Русские писатели у Гёте в Веймаре // Литературное наследство, т.4-6, М., 1932, с.186-221 [первый параграф в гл.III - "Русские официальные и официозные гётеанцы"]). Этюд насыщен полезной информацией, но отталкивает бьющая через край тенденциозность: Уваров в изображении автора - реакционер и шарлатан, беззастенчиво использовавший имя Гёте в своих низменных целях.  (назад)

14Ouvaroff S. Etudes de philologie et de critique. Saint-Petersbourg, 1843.  (назад)

 15 [8] Первое издание: Ouvaroff S. Projet d' une Academie Asiatique. St.-P., 1810. Годом спустя вышел русский перевод, осуществленный В.А.Жуковским: Уваров С.С. Мысли о заведении в России Академии Азиатской // Вестник Европы, 1811, № 1, с.27-52; № 2, с.94-116.  (назад)

16 См.: Савельев П.С. Предположения об учреждении Восточной Академии в С.-Петербурге, 1733 и 1810 гг. // Журнал министерства народного просвещения, 1856, № 2, отд.III, с.27-36; Таирова П.В. Проект Потоцкого относительно создания Азиатской академии в России // Народы Азии и Африки, 1973, № 2, с.202-207; Виттекер Ц.Х. Граф С.С.Уваров и его время, с.29-35.  (назад)

17 Ouvaroff S. Projet d' une Academie Asiatique // Etudes…p.8-9.  (назад)

18 Ibid., p.26-27.  (назад)

19 Ouvaroff S. Essai sur les mysteres d' Eleusis. St.-P., 1812. Русский перевод: Исследование об Элевсинских таинствах // Современник, т.I, 1847, № 2, отд.II, с.75-108.  (назад)

20 Ouvaroff S. Essai sur les mysteres d' Eleusis // Etudes…p.81-82.   (назад)

21 Uwarow S. Nonnos von Panopolis, der Dichter. Ein Beitrag zur Geschichte der griechischen Poesie. St.-P., 1817.  (назад)

22 Uwarow S. Ueber das Vor-Homerische Zeitalter. Ein Anhang zu den Briefen ueber Homer und Hesiod von G.Hermann und F.Creuzer. St.-P., 1819.  (назад)

23 Hermann G. und Creuzer F. Briefe ueber Homer und Hesiodus. Heidelberg, 1818.  (назад)

24 [9] Ср. его оговорки как в этом сочинении (Etudes, p.256), так и в более раннем труде о Нонне Панопольском (Etudes, p.239-240).  (назад)

25 Ouvaroff S. Examen critique de fable d' Hercule, commentee par Dupuis. St.-P., 1818.  (назад)

26 Dupuis Ch.-F. L' origine de tous les cultes, ou la religion universelle, vol.I-III, Paris, 1795.  (назад)

27 Ouvaroff S. La certitude historique est-elle en progres? // Bulletin de la Classe des sciences hist., philolog. et polit. de l' Academie imp. des sc. de St.-Petersbourg, t.VIII, 1851, p.145-154. Русский перевод: Современник, т.ХХV, 1851, отд.II, с.121-128.   (назад)

28 [10] Критику этого направления см. в нашей книге: Фролов Э.Д. Рождение греческого полиса. Л., 1988, с.30-42.  (назад)

29 Ouvaroff S. Essai sur les mysteres d' Eleusis // Etudes, p.77-78.  (назад)

30 Цит. по: Виттекер Ц.Х. Граф С.С.Уваров и его время, с.117.  (назад)

31 [11] Впервые эти положения были им заявлены в 1832 г. См.: Уваров С.С. Отчет по обозрению Московского университета и гимназий (4 декабря 1832 г.) // Сб. постановлений по министерству народного просвещения, т.II, отделение 1-е, изд. 2-е, СПб., 1875, стлб.511.  (назад)

 32 Виттекер Ц.Х. Граф С.С.Уваров и его время, с.168.  (назад)

33 "История Академии наук СССР", т. II, М.-Л., 1964, с. 14 - 15, 22 - 23.  (назад)

34 [12] О нем есть специальные статьи: Morgenstern K. H. K. E. Kцhler. Zur Erinnerung an den Verewigten // Recueil des Actes de la seance publique de l' jAcademie imp. des sciences de St.-Petersbourg tenue le 29 decembre 1838. St.-P., 1839, S. 71 - 140; Hase C. H. K. E. von Kцhler // Wiener Jahrbuecher der Litteratur, Bd. 93, 1841, Anzeige-Blatt, S. 40 - 60.  (назад)

35 [13] Важнейшие из этих статей, равно как и упоминающиеся ниже рецензии, опубликованные сначала в различных периодических изданиях, были перепечатаны позднее в посмертном собрании сочинений Кёлера: Koehler H. K. E. Gesammelte Schriften / Hrsg. von L. Stephani, Bd.I-VI, St.-P., 1850 - 1853.  (назад)

 36 Речь идет о трудах: Raoul-Rochette D. Antiquites grecques du Bosphore Cimmerien. Paris, 1822; Kцppen P. Alterthuemer am Nordgestade des Pontus. Wien, 1823.  (назад)

37 Леонтьев П. М. Обзор исследований ... с. 72.  (назад)

38 [14] О нем, помимо заметки Уварова, см.: Григорьев В. В. Имп. С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870, с. 19, 59, 65, 73, 228 - 229.  (назад)

39 Graefe Fr. 1) Meleagri Gadareni epigrammata. Lipsiae, 1811; 2) Nonni Panopolitae Dionysiacorum libri XLVIII, vol.I-II, Lipsiae, 1819 - 1826; 3) Pauli Silentiarii descriptio magnae ecclesiae. Lipsiae, 1822.  (назад)

40 Graefe Fr. 1) Inscriptiones aliquot Graecae, nuper repertae, restituuntur et explicantur. Petropoli, 1841; 2) Einige Inschriften und kritische Verbesserungen. St.-P., 1848.  (назад)

41 Graefe Fr. Lingua Graeca et Latina cum Slavicis dialectis in re grammatica comparatur. Petropoli, 1827.  (назад)

42 Graefe Fr. Das Sanskrit-Verbum im Vergleich mit dem Griechischen und Lateinischen. St.-P., 1835.  (назад)

43 [15] О нем есть статья Г. Кизерицкого (G. Kieseritzky) в "Allgemeine deutsche Biographie", Bd. XXXVI, Leipzig, 1893, S. 93 - 95.  (назад)

44 Stephani L. Titulorum Graecorum particulae I - V. Dorpati, 1848 - 1850.  (назад)

45 [16] Из отдельно изданных сочинений Стефани отметим: 1) Аполлон Боэдромиос, статуя музея графа С.Г.Строганова. СПб., 1863; 2) Нимб и лучезарный венец в произведениях древнего искусства. СПб., 1863; 3) Die Vasen-Sammlung der kais. Ermitage, Theil I - II, St.-P., 1869; 4) Путеводитель по античному отделению Эрмитажа. М., 1856; 5) Собрание древних памятников искусства в Павловске. СПб., 1872.  (назад)

46 [17] Из эпиграфических работ Стефани наиболее крупная - публикация боспорских надписей во 2-м томе "Древностей Боспора Киммерийского".  (назад)

47 См.: Никитин П.В. 1) А.К. Наук // ЖМНП, 1893, № 1, с. 22 - 52; 2) Наук А.К. // "Материалы для биографического словаря действит. членов имп. Академии наук", ч. II, Пг., 1917, с. 46 - 49; Zielinski Th. August Nauck. Berlin, 1894.  (назад)

48 Aristophanis Byzantii fragmenta. Halis, 1848.  (назад)

49 Euripidis tragoediae. Lipsiae, 1854 (editio II - 1857, III - 1871); Tragicorum Graecorum fragmenta. Lipsiae, 1856 (editio II - 1889).  (назад)

50 Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории / Составители Р.А.Киреева и А.А.Зимин. Отв. ред. М.В.Нечкина. М., 1968, с.121-126,  (назад)

51 См.: Тишкин Г.А. Рукописные издания студентов университета в 1857-1858 годах // Очерки по истории Ленинградского университета, т.III, Л., 1976, с.74, 77-78.  (назад)

52 Поссе В.А. Пережитое и продуманное, т.I, Л., 1933, с.94; Вересаев В.В. Воспоминания // Собр. соч. в пяти томах, т.5, М., 1961, с.201-204.   (назад)

53 Писарев Д.И. Наша университетская наука // Сочинения в 4-х томах, т.II, М., 1955, с.127-227.   (назад)

54 См.: Ростовцев М.И. П.В.Никитин, его взгляды на науку и классическое образование // "Памяти П.В.Никитина". Пг., 1917, с.6-19.  (назад)

---

|   Главная страница  |

---

© 1999 г. Э.Д.Фролов
© 1999 г. Санкт-Петербургский научный центр Российской Академии наук
© 2000 г. Центр антиковедения