Конференции Центра антиковедения СПбГУ

Проблема, которую можно было бы попытаться решить с учетом опыта современной политической науки, заключается в том, насколько универсален опыт римской истории, какие общие и особенные черты присущи этому опыту. Если Москва - "третий Рим", то какие элементы "государственной идеологии" использовались в "первом" Риме?

Вряд ли можно сказать, что именно в такой постановке эта проблема получила широкое освещение в историографии. Вместе с тем, некоторые исследователи уже обращались к этой теме. Известный футуролог Ф. Полак не скрывал своего удивления по поводу своеобразного "римского чуда": "На наш взгляд, проблема Рима - это проблема не того, почему он пал, но как он смог вырасти до таких высот и почему он не пал раньше, не имея позитивного образа будущего. Двигался ли он просто под влиянием ускорения, сделанного Элладой, или здесь были задействованы иные силы?" (Polak F.L. The Image of the Future. Vol. 1. Leiden, 1961. P. 85). Развернутые ответы на эти вопросы пытались дать специалисты по римской истории, - в основном те, кто занимался изучением феномена "римского мифа" и его трансформации в эпоху принципата Августа (Подробный обзор историографии см. в работе: Чернышов Ю.Г. Социально-утопические идеи и миф о "золотом веке" в древнем Риме. Ч. 1-2. Изд. 2-е, испр. и доп. Новосибирск, 1994).

Интерес к эпохе Августа, конечно, не случаен. Причина этого заложена отнюдь не только в том, что этот период наиболее полно представлен в различных источниках. Эпоха Августа была тем важнейшим периодом в истории Рима, который обеспечил преемственность римской истории при переходе от республики к империи. Рим в его "полисном" варианте разрушился и почти перестал существовать, а вместе с ним стремительно рушилась вся традиционная система ценностей. В эпоху гражданских войн в римском обществе присутствовали все симптомы кризиса идентичности. В известном смысле Августу пришлось "собирать" державу после многолетних изнурительных гражданских войн и даже "восстанавливать республику" в той ограниченной мере, в какой это было тогда возможно. Воссозданная римская держава жила по совершенно иным политическим законам - без народных собраний и демократических выборов, с культом всевластного императора, с растущим бюрократическим и военным аппаратом. Однако в сознании многих римлян сохранилось представление о преемственности, о неразрывной связи с прежним периодом истории государства.

Традиционализм можно считать одним из важнейших элементов той "государственной идеологии", которая сложилась при Августе. Именно это обеспечивало легитимность нового режима в условиях, когда республиканские традиции еще сохраняли определенное влияние на умы римских граждан. Восстановление древних храмов, почитание традиционных богов, внешняя демонстрация уважения к сенату и "нравам предков" были теми "сигналами", которые власть предназначала для тех, кто был все еще прочно связан с традициями старого Рима. Однако в новых условиях этих средств было явно недостаточно. К тому же со временем чрезмерное увлечение традициями стало рассматриваться как проявление скрытой оппозиционности, как вызов тому новому, что принесла с собой Империя.

Значительную часть населения (прежде всего, жителей провинций) не привлекали ни традиционные римские культы, ни идея сенатского правления. Для этих слоев необходимо было найти иные, более универсальные идеологические средства, обосновывавшие необходимость нахождения разных народов в рамках единой державы. Поэтому уже при Августе в пропаганде настойчиво повторяется мысль о том, что Рим - это как бы родина всех племен, это государство, самими богами предназначенное для того, чтобы объединить народы для их же собственного блага. Провиденциальная идея "вселенской" и "вечной" державы, разрабатывавшаяся еще ранними римскими стоиками, получила наибольшее развитие в эпических картинах "Энеиды" Вергилия, где Август выполняет всемирно-историческое предназначение, даруя законы всему "кругу земель", оберегая покорившихся и умиротворяя "гордых" (Verg., Aen., VI, 851-853; ср. I, 278-290; VI, 781-805; VIII, 720-728 etc.).

Этот "имперский пацифизм" логично дополняла идея об императоре как харизматическом лидере, посланнике богов, дарующем новый "золотой век" для своих подданных. Если традиционализм был изначально органически присущ римской идеологии, а идея державности была не чужда позднереспубликанскому Риму, то лозунг наступившего "золотого века" был тем новым элементом, который появился только во времена Империи. На наш взгляд, в этом случае можно говорить об одном из самых ранних и ярких примеров так называемой "осуществленной утопии".

Римский миф о "Сатурновом царстве" был одним из вариантов так называемых "райских" мифов, известных многим народам древнего мира. Его актуализация произошла в эпоху гражданских войн, когда утопические мечты о мирной и счастливой жизни переплелись с эсхатологическими ожиданиями и поисками того "спасителя", который выведет государство из полосы бедствий и раздоров. Стихийно распространившаяся мечта о "спасителе" была умело использована харизматическими вождями, пробивавшимися к личной власти. При Августе этот процесс получил наиболее полное и логичное завершение: идея о наступлении "золотого века" пропагандировалась в произведениях официозных поэтов, в государственных мероприятиях, в памятниках искусства (кстати, сам термин "золотой век", приходящий на смену гесиодовскому "золотому роду", впервые фиксируется именно в литературе эпохи Августа). Власть как бы пыталась внушить народу, что именно благодаря ей осуществились все мечты: наступил мир, восстановлены нравы предков, государство исполнено мощью и процветанием, поэтому гражданам остается только радоваться и прославлять своего благодетеля - императора.

Если Август достаточно осторожно относился к идеям, имеющим монархический оттенок, то многие последующие императоры (например, Нерон и Домициан) наполнили лозунг наступившего "золотого века" ориентализированными мотивами, ставившими во главу угла обоготворяемую персону правителя. Императоры, в частности, сравнивались и даже отождествлялись с Солнцем-Гелиосом, приносящим свет и благотворное тепло. Бодо Гатц насчитывает 16 случаев, когда в литературных памятниках правление различных императоров отождествлялось с "золотым веком" (Gatz B. Weltalter, goldene Zeit und sinnverwandte Vorstellungen. Spudasmata 16. Hildesheim, 1967. S. 138 f). Однако в реальности таких случаев было гораздо больше (Cf.: Schwabl H. Weltalter // RE. Suppl. XV. 1978. Sp. 825 ff.). Не удивительно, что лозунг наступившего "золотого века" вскоре превратился в избитый штамп официальной фразеологии. Можно признать, что даже в таком виде он во многом соответствовал новым веяниям времени, - в нем были универсализм и космизм, сотериология и монархизм. В определенной степени это позволило заполнить тот "идеологический вакуум", который образовался в связи с отмиранием полисной идеологии. Однако бюрократическая формализация прежних утопических ожиданий все чаще порождала среди "маленьких людей" обратную реакцию - растущее отчуждение, неприятие официальной демагогии, стремление реконструировать "чистую", не замаранную политическими спекуляциями утопию.

Кардинальная проблема для императорской пропаганды заключалась в том, что настоящая, "живая" утопия всегда должна быть противопоставлена реальности. Идеал в утопии, как правило, отделен от реальности временем или пространством. Римская история лишь подтвердила универсальный закон, о котором давно говорят специалисты по утопиям: "осуществленная утопия" неизменно вырождается в апологетику и таким образом изживает сама себя. В этом заключается одна из причин того, что со временем все более широкие слои населения оказываются под влиянием "альтернативных" идеологий. В период ранней Римской империи такие идеологии вызревают в лоне различных философских и религиозных учений.

В произведениях представителей стоическо-кинической оппозиции, в кумранских документах, в раннехристианских сочинениях можно найти следы духовного протеста против официальных попыток объявить "век сей" идеальным состоянием. Напротив, этот век объявлялся веком господства зла и порока, "железным веком", веком Сатаны. Идеальное состояние вновь помещается в прошлом, но иногда, - и это было знамением времени, - переносится в эсхатологическое будущее. И хотя Империя жестоко подавляла любые попытки физически противодействовать римской власти, она оказалась бессильной перед этим духовным протестом, в конечном счете "подточившим изнутри" те последние основы, на которых еще держалась античная цивилизация. Вместо идеи императорского "золотого века" восторжествовала другая наднациональная идея - идея грядущего "тысячелетнего царства" Христа.

В опыте Рима, безусловно, были и положительные, и отрицательные моменты. К числу последних, на наш взгляд, можно отнести попытки искусственно синтезировать официальную государственную идею на основе эксплуатации утопических чаяний народа. Такие "техничные" приемы, как создание "официальных утопий", способны дать краткосрочный результат, но в конечном итоге они приводят лишь к еще более глубокому отчуждению народа от власти.