1. На рубеже XIX - XX вв. европейская наука о классической древности переживала невиданный до того подъем, что было естественно подготовлено длительной полосой плодотворного гуманитарного развития начиная с эпохи итальянского, а затем и общеевропейского Возрождения. XIX век был венцом этого развития, расцвет классических штудий - одним из ярчайших его проявлений. Антиковедение в западноевропейских странах, в Германии, Франции, Англии, к рубежу ХIХ-ХХ столетий достигает высочайшей ступени развития. Сходная ситуация наблюдалась и в России: русская наука об античности, вставшая к середине XIX в. вровень с другими европейскими школами, к рубежу этого и следующего столетий числила в своем активе целый ряд перворазрядных, европейского уровня ученых и немало значительных свершений.

Показательным при этом было богатство научных направлений. В самом деле, в предреволюционном русском антиковедении отчетливо выделяются такие (если называть только главные) направления, как ставшие уже традиционными историко-филологическое и культурно-историческое и новые или, вернее, тогда именно заново оформившиеся - социально-политическое и социально-экономическое. Каждое было представлено фигурами вне всяких сомнений самого высокого уровня: в историко-филологическом направлении тон задавали питомцы школы Ф.Ф.Соколова, эпиграфисты, знатоки древностей и истории В.В.Латышев и С.А. Жебелев, в культурно-историческом лидировал выдающийся знаток античной литературы и религии, блистательный ученый и публицист Ф.Ф.Зелинский, в социально-политическом - исследователь афинской демократии В. П. Бузескул, а в социально-экономическом - признанный позднее (наряду с Т. Моммзеном и Эд. Мейером) корифеем мирового антиковедения М. И. Ростовцев.

Надо, однако, заметить, что в разные времена сравнительная оценка этих направлений и их лидеров менялась. В дореволюционное время преимущественным признанием пользовалось историко-филологическое направление, в особенности в лице авторитетной Петербургской школы. В советское время интерес сосредоточился на социально-экономических проблемах, однако признанным архегетом отечественного антиковедения стал не М.И.Ростовцев, который предпочел эмигрировать, нежели приспосабливаться к советским порядкам, а сумевший как-то поладить с новой властью С.А.Жебелев. В свою очередь, в период так называемой перестройки имя Ростовцева было вызвано из забвения и его фигура стала предметом едва ли не культового почитания, между тем как то направление, где он не знал себе равных - социально-экономическая история древности - если и не вовсе отошло на задний план, то сильно теперь уступает возросшему интересу к античной культуре. Эта перемена, однако, не повлекла за собой роста сколь-нибудь заметного интереса к непревзойденному знатоку греко-римской литературы и религии Ф.Ф.Зелинскому - странность, которую пока придется оставить без объяснения.

Между тем, коль скоро речь зашла о лицах, ставших жертвами историографического умолчания, мы хотели бы воскресить память о другом выдающемся антиковеде дореволюционной поры, другом, наряду с Зелинским, выдающемся представителе культурно-исторического направления - об Эрнсте фон Штерне, этом, как мы обозначили его в заголовке, немецком профессоре в русском университете. Его ученая деятельность, отложившаяся в многочисленных трудах, публиковавшихся на русском и немецком языках, может служить великолепной иллюстрацией того значительного вклада, который, начиная со времени петровских преобразований, внесла в становление новой русской цивилизации Германия.

2. В самом деле, велико было участие приглашенных на русскую службу немецких специалистов в формировании нового государственного аппарата, армии, флота и инженерного дела, в налаживании нового светского образования, в развитии различных наук и искусств. Что касается российской науки об античности, то она на первых порах была всего лишь побочным ответвлением немецкой классической филологии. Напомним, что первым в полном смысле слова ученым специалистом в области антиковедения (а вместе с тем и востоковедения и даже русской истории) был в России выдающийся представитель немецкой историко-филологической науки, выходец из Кенигсберга Готлиб-Зигфрид Байер (1694-1738 гг.), ставший одним из первых членов основанной в Петербурге Академии наук, а вместе с тем и одним из первых профессоров Академического университета.

После временного упадка классических штудий во второй половине ХVIII в., в следующем, ХIХ столетии возрождение разряда греческих и римских древностей в Российской Академии наук, равно как и формирование антиковедных кафедр в новом Петербургском университете и Античного отдела в Эрмитаже, опять-таки тесно было связано с деятельностью немецких специалистов - академиков Е.Е.Кёлера (1765-1838 гг), Ф.Б.Грефе (1780-1851 гг.), Л.Э.Стефани (1816-1887 гг.), А.К.Наука (1822-1892 гг.).

В этом плане примечательным было функционирование в пределах Российской империи чисто немецкого университета в Дерпте (нынешнем Тарту), восстановленного (после столетнего перерыва) по просьбе лифляндского (т.е. немецкого) дворянства в 1802 г. Воссозданный в традициях немецкой высшей школы, укомплектованный превосходными, по-европейски образованными преподавателями, Дерптский университет стал своеобразным очагом немецкого просвещения в России. На его базе в 1827 г. по решению русского правительства был образован так называемый Профессорский институт для подготовки из числа выпускников собственно русских университетов нового поколения отечественной профессуры.

В особенности велико было значение Дерптского университета и его Профессорского института для формирования штата русских классиков. Именно здесь получили высшую квалификацию основоположники русской университетской школы антиковедения М.С.Куторга (1809-1886 гг.), Д.Л.Крюков (1809-1845 гг.) и М.М.Лунин (1806-1844 гг.), в 1835 г. заступившие на кафедры соответственно Петербургского, Московского и Харьковского университетов. Но и за пределами России, в собственно немецких землях, русское правительство порою создавало очаги для подготовки столь необходимых тогда для русских гимназий и университетов преподавателей-классиков. Так, в 1873 г. при Лейпцигском университете был создан Русский семинар по классической филологии, которым руководили видные ученые Ф.-В.Ричль и Ю.-Г.Липсиус. Среди слушателей Семинара были оба будущих корифея культурно-исторического направления в русском антиковедении Ф.Ф.Зелинский и Эрнст фон Штерн. Последний был обязан своим формированием классика равно как Дерпту, так и Лейпцигу.

3. Эрнст фон Штерн, или, как его именовали в русской среде, Эрнест Романович фон-Штерн, был выходцем из Лифляндии, той некогда колонизованной немцами, а затем отошедшей к России части Прибалтики, которая теперь входит в состав Латвии и Эстонии. Отпрыск немецкого дворянского рода, Штерн классическое образование получил в Дерпте и Лейпциге и в Дерпте же защитил обе свои писанные по-немецки диссертации, магистерскую и докторскую. По получении докторской степени он определился на службу в Новороссийский университет, сначала приват-доцентом (с 1884 г.), а затем и профессором (экстраординарным с 1886 и ординарным - с 1888 г.).

В Одессе он очень скоро стал ведущей фигурой в местном ученом мире. В университете он исполнял обязанности декана историко-филологического факультета, и только его немецкое происхождение помешало ему стать ректором. Он был директором Высших женских курсов и практически руководил деятельностью Одесского общества истории и древностей. В частности велика была его роль в организации музейного и издательского дела Общества.

Проработав четверть века в Одессе, Штерн переехал в Германию; поводом явилось приглашение от университета в Галле занять кафедру, ставшую вакантной после смерти известного специалиста по античной истории Бенедикта Низе (1849-1910 гг.). С этих пор (1911 г.) и до конца дней своих Штерн оставался профессором университета в Галле, одного из самых крупных очагов антиковедения в Германии. И как и в Одессе, так и в Галле его авторитет и положение в обществе не знали себе равных.

4. Основой уважительного отношения к Штерну и в России и в Германии была его исключительно плодотворная научная деятельность. Штерн начал с чисто исторических исследований, причем его привлекали сюжеты, исполненные особого политического драматизма. В магистерской диссертации, опубликованной в 1883 г., он подверг скрупулезному анализу пресловутый заговор Катилины. Он рассмотрел его в контексте политической борьбы в Риме в 60-е годы до н.э. и вынес ему беспощадный приговор: по его убеждению, нет оснований искать принципиального начала в действиях Катилины, этого авантюриста, сочетавшего необузданное стремление к власти и богатству со столь же безудержной социальной демагогией.

Спустя короткое время (всего лишь один год!) в своей докторской диссертации молодой ученый представил обстоятельную реконструкцию последнего яркого отрезка независимой греческой истории от Царского (или Анталкидова) мира до битвы при Мантинее (386-362 гг. до н.э.). Он показал, как междоусобная борьба ведущих греческих полисов, тогда в первую очередь Спарты и Фив, за гегемонию в Элладе окончательно истощила силы свободных греков и предуготовила торжество Македонской монархии на Балканах.

Труд Штерна замечателен редким в историографии нового времени положительным восприятием нашего главного источника для истории позднеклассической Греции - Ксенофонта. В сочинениях этого выдающегося афинского писателя, аристократа и почитателя Спарты, обычно видят всего лишь рупор официальной спартанской пропаганды, его упрекают не только в тенденциозных умолчаниях, но и в прямом искажении исторической действительности. Этому распространенному взгляду Штерн противопоставил свое мнение о Ксенофонте, не отказывающее этому важнейшему историческому свидетелю ни в понимании тогдашней греческой политической жизни, ни в достаточной объективности даваемой им характеристики ее главных участников - государств и политиков.

И позднее Штерн не раз обращался к собственно историческим сюжетам, исполненным глубокого научного и политического звучания. Одним из первых он откликнулся на публикацию "Афинской политии" Аристотеля, верно оценив ее огромное источниковедческое значение. Он исследовал возникновение эфората в Спарте и цензовую конституцию Солона. По последнему поводу он высказал предположение о реальном существовании имущественных классов в Аттике еще и до Солона и, в этой связи, предложил свое истолкование термина "зевгит", означавшего, по его мнению, не владельца упряжки волов, а воина-гоплита, "сопряженного" с другими в общем строю. Он посвятил специальный этюд анализу и оценке деятельности великого римского трибуна Тиберия Гракха, интерес к судьбе которого был возбужден у нашего классика драматическими событиями 1905-1906 гг. в самой России. Роковым рубежом в действиях старшего Гракха он определил ту психологическую и политическую метаморфозу, вызванную сопротивлением оппонентов и давлением радикально настроенных сторонников аграрного закона, которая обусловила перерождение Гракха - социального реформатора в социального революционера, что и стало причиной его гибели.

Всё же в зрелый, одесский период своей деятельности Штерн, под влиянием окружающей его обстановки, все более стал поворачиваться от истории к археологии, и, пожалуй, самый яркий след в русской науке об античности он оставил своими причерноморскими штудиями. Одним из первых он серьезно откликнулся на поток фальсификаций, поддельных памятников греко-скифского искусства, которые в конце прошлого столетия стали наводнять российский и западноевропейский рынки древностей. Именно он первым доказал поддельность так называемой тиары Саитафарна, сфабрикованной в Одессе и приобретенной крупнейшим музеем мира - Лувром.

Основательность суждений Штерна как эксперта покоилась на доскональном изучении и превосходном знании вещных остатков античной цивилизации. С особым вниманием он изучал керамические изделия, в изобилии находимые на местах древних греческих поселений. Эти вещные остатки старины он с успехом использовал для воссоздания облика самих греческих колоний, деятельности и быта поселенцев, включая и такой особенный аспект, как жизнь детей. Для изучения последнего сюжета им были использованы найденные в древних захоронениях предметы детского обихода - рожки для кормления, погремушки, фигурки животных и птиц, куклы и т.п. Добавим к этому, что он принимал деятельное участие в описании и издании керамических коллекций как Одессы. так и Феодосии. Помимо керамики Штерн много занимался и северопричерноморской эпиграфикой, как лапидарными надписями (в том числе посвящениями Ахиллу Понтарху и надписями религиозных сообществ), так и граффити.

Увлекшись изучением причерноморских древностей, Штерн скоро обратился к непосредственным, полевым занятиям археологией и первым осуществил крупномасштабные раскопки на о-ве Березань (недалеко от Очакова, у входа в Бугско-днепровский лиман). Здесь он обнаружил древнейшее в Северном Причерноморье, существовавшее уже с рубежа VII-VI вв. до н.э. греческое поселение, факторию милетян, с остатками жилых и хозяйственных помещений, с расположенным рядом могильником, с массою более или менее сохранившихся предметов хозяйственного и бытового назначения, среди которых были ранние образцы ионийской керамики и терракот. Эти раскопки стали одним из важных моментов в изучении проблем греческой колонизации в Причерноморье, в выявлении и реконструкции различных типов поселений греческих колонистов - от временных факторий до прочно основанных городов. Заметим, что повышенный интерес самого Штерна к изучению процесса колонизации, проблемы проникновения и утверждения греков в причерноморском регионе не подлежит сомнению. Это подтверждается не только его работами, касавшимися Березани, но и неоднократным обращением к такой теме, ставшей притчей во языцех, как местонахождение так называемого Древнего Херсонеса.

Историко-археологические интересы и занятия Штерна не останавливались на одной античной эпохе, но шли далее в глубину веков. Вслед за украинским археологом В.В.Хвойко, открывшим в 1896 г. на Правобережной Украине неолитическую культуру Триполья, Штерн также обратился к изучению неолитического времени. Проведенные им в 1902-1903 гг. раскопки у бессарабского села Петрены доставили богатый материал, позволивший говорить о существовании в III тыс. до н.э. сходной с Трипольем археологической культуры, ареал которой простирался от Украины и Бессарабии до Австрии на западе и Греции на юге. Сходство вновь открытой культуры с раннемикенской и троянской навело Штерна на мысль, что можно говорить о едином культурном поясе, более того, что культурное развитие здесь шло с северо-востока на юго-запад, и что южная ветвь этого пояса, преобразившись под передневосточным воздействием, и стала культурой раннегреческой. В свое время эта мысль была оспорена главным образом ввиду того, что ее принятие заставило бы передатировать начало греческой культуры гораздо более ранним временем, чем это было принято делать в начале ХХ в., однако в свете последних археологических и лингвистических изысканий, позволивших удревнить проникновение греков на Балканы до начала II тыс. до н.э., эта версия Штерна не выглядит столь уж фантастической.

Оставаясь по натуре своей историком, Штерн использовал добытые археологическими занятиями материалы для широких исторических построений. Общим вопросам первобытной предистории и последующей греческой колонизации, культурной жизни и социально-политической структуры античных государств Северного Причерноморья Штерн посвятил специальные обзорные статьи, печатавшиеся в немецких периодических изданиях. Они были и остаются важными источниками информации для западноевропейских историков, интересующихся античным Причерноморьем.

5. Равно принадлежа к университетскому миру России и Германии, публикуя свои работы то по-русски, то по-немецки, Штерн, по меткому определению В.П.Бузескула, "являлся как бы посредником между русской и немецкой наукой, связующим звеном между той и другой, в своих рецензиях на страницах немецких органов нередко знакомя Запад с трудами русских ученых". В России на рубеже XIX-XX вв. он, во всяком случае, был одним из самых выдающихся ученых-классиков, чьи научные интересы простирались на все области античной истории - греческую, римскую и причерноморскую, а занятия отличались сочетанием работы историка, археолога и искусствоведа.